Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки . Российские власти почти всегда относились к пишущим, по меньшей мере, подозрительно. Ведь любое даже просто неосторожное слово, зафиксированное на бумаге, — документ, а документ — это вещдок! Вот всего два свидетельства на эту тему. Первое принадлежит историку Евгению Анисимову: «В XVIII веке было небезопасно вообще писать что-либо вроде дневника и тем более переписываться: за письмами шла настоящая охота. Кроме того, в почтовой переписке всегда видели способ связи шпионов» [4. С. 113]. Второе — из книги Владимира Томсинова о Михаиле Сперанском: в 1819 году, то есть уже при просвещённом Александре I, нижнеудинский исправник Лоскутов, узнав о приезде нового генерал-губернатора Сперанского, «загодя и по-своему готовился к нему. Он заранее отобрал у населения своего уезда чернила, бумагу и перья, сложив эти приспособления для писания жалоб в волостных управах» [38. С. 322].

В общем, первые литературные произведения, в которых речь шла о Петербурге, возникли только спустя четверть века после смерти основателя города, в середине XVIII столетия. И то были исключительно оды. Даже в тех случаях, когда стихотворцы — Антиох Кантемир, Василий Тредиаковский, Александр Сумароков, Гавриил Державин и другие — отступали от жанрового канона, одический стиль всё равно явственно проступал чуть не в каждой строке.

Ода (наряду с сатирой), служившая основным жанром русской поэзии, как нельзя лучше соответствовала чувствам петербуржцев того времени. Столичный житель ещё прекрасно помнил, что всего полтора-два десятка лет назад на этом месте простирались дикие болота и леса, перемежаемые скудными деревеньками. Теперь же буквально на глазах здесь вырастал каменный красавец-город.

Елизавета, заняв императорский трон, постаралась многое опорочить в царствовании Анны, но строительство Петербурга продолжила, причём с удвоенной энергией. А может, и в этом сказывалось отрицание предшественницы? Дескать, что бы ни было сделано для северной столицы в «мрачные годы бироновщины», я докажу, что можно и надлежало сделать вдвое, втрое больше. Как бы то ни было, а при Елизавете в Петербурге начался ещё один строительный бум. Вот как описывает Михаил Пыляев елизаветинский Петербург, ссылаясь на свидетельства иностранцев: «…из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с огромными палатами и роскошными садами стояли развалины, деревянные избушки или пустыри; но всего поразительнее было то, что через несколько месяцев эти места нельзя было узнать: вдруг исчезали целые ряды деревянных домов, и вместо их появлялись каменные дома, хотя ещё не оконченные, но уже населённые» [33. С. 139].

Если к концу царствования Петра южная граница города проходила по Мойке, то при его дочери она быстро шагнула к Фонтанке. Основные стройки развернулись на главной городской магистрали, которая позже, в 1776 году, стала именоваться Невским проспектом, а также на набережных Невы и Мойки, в районе Литейного двора; начали приобретать городские очертания нынешние Фурштадтская и Кирочная улицы. Но самое главное — в те годы в полную силу проявился великий талант Бартоломео Франческо Растрелли: Аничков, Зимний, Воронцовский, Строгановский, Большой Петергофский, Царскосельский (Екатерининский) дворцы, ансамбль Смольного монастыря — эти шедевры «обер-архитектора императорского двора» навсегда определили основные принципы петербургского зодчества.

Короче говоря, Петербург именно в елизаветинскую эпоху начал обретать те черты, которые позже принесли ему заслуженную славу одного из красивейших городов мира. И всё это было так волшебно, так прекрасно, что не изумляться было воистину невозможно. А потому никакой иной стиль, кроме одического, был тут попросту неуместен. В одной из ломоносовских од внезапно происшедшему чуду дивилась даже Нева:

В 1752 году, накануне полувекового юбилея юной столицы, Василий Тредиаковский в «Похвале Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу» с воодушевлением утверждал:

Поэт, как водится, был прав. Не только в дни 100-летия Петербурга, но и в последующие, неюбилейные годы отечественная словесность исправно продолжала петь Северной Пальмире «хвалы громки». Причём не в одной лишь поэзии или прозе, а даже в очерках. В 1814 году Константин Батюшков, рассказывая о том, как вместе с молодым живописцем отправился в Академию художеств, писал: «Великолепные здания, позлащённые утренним солнцем, ярко отражались в чистом зеркале Невы, и мы оба единогласно воскликнули: “Какой город! Какая река!”.

“Единственный город! — повторил молодой человек. — … Смотрите, какое единство! Как все части отвечают целому! Какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями”.

…Энтузиазм, с которым говорил молодой художник, мне весьма понравился. Я пожал у него руку и сказал ему: “Из тебя будет художник!”» [9. С. 75–76].

И эти идиллические картины, перемежаемые бурными восторгами, тоже вполне понятны. Ведь вслед за елизаветинским веком, после непродолжительного правления Петра III, наступил век екатерининский, названный золотым. Для Петербурга то золото было самой высокой пробы: на протяжении 1760–1790-х годов здесь творили Василий Баженов, Жан-Батист Валлен-Деламот, Чарлз Камерон, Джакомо Кваренги, Антонио Ринальди, Иван Старов, Юрий Фельтен… В 1782 году открылся воздвигнутый Этьеном Фальконе памятник Петру I, монумент, которым могла бы гордиться любая мировая столица. Французский посол Л.-Ф. де Сегюр отмечал: «До неё (Екатерины II. — С. А.) Петербург, построенный в пределах стужи и льдов, оставался почти незамеченным и, казалось, находился в Азии. В её царствование. Петербург занял видное место между столицами образованного мира, и царский престол возвысился на чреду престолов самых могущественных и значительных» [2. С. 199]. А затем, после — опять-таки недолгого — царствования Павла I, наступила не менее замечательная эпоха Александра I: Андрей Воронихин украсил Невский проспект Казанским собором, Жан Тома де Томон создал неповторимый ансамбль Стрелки Васильевского острова,