Йозеф Томан - Калигула, или После нас хоть потоп

Луций вернулся из императорского дворца на рассвете. Долго отсыпался. Проснувшись, беспокойно бродил по дворцу, словно чего-то ища. Но, как всегда, избегал атрия, где среди предков находилась восковая маска отца. Он вспомнил Ульпия. Совсем недавно он решил навестить старца, но дворец Ульпия оказался запущенным, безмолвным, покинутым. Только псы буйствовали за оградой. Привратник сквозь решетку закрытых ворот спросил его имя и ушел, медленно волоча ноги. Вернулся он быстро:

-- Старый сенатор Луция не примет.

-- Почему? Он, очевидно, болен?

-- Нет, не болен. Но не примет.

-- Громы Юпитера! Он не примет сенатора Луция Куриона. члена императорского совета, друга императора?

-- Нет, не примет, -- сухо повторил привратник, ушел и оставил Луция стоять перед решетчатыми воротами.

Какое оскорбление! Какой позор! Разве этот упрямый старец не знает, какую власть я имею? Стоит мне сказать Гаю два слова, ах, какой это позор для меня!

Луций написал Ульпию письмо. Старик вернул его нераспечатанным. Луций несколько раз пытался подкараулить Ульпия возле дворца, зная привычку сенатора выходить по вечерам на прогулку. Ждал напрасно. Старик не вышел. Он словно умер.

"Почему я хочу с ним говорить?" -- спрашивал Луций сам себя.

Он не знал точно. Ему хотелось поговорить с Ульпием. Об отце, о котором он не говорил ни с кем. Он хотел оправдать свою измену? Измену? Бессмыслица! Ульпий в этом своем затворничестве должен знать, что император дал Риму больше, чем ему дала бы республика. К чему сегодня говорить о республике? Старая ветошь, изжившая себя традиция. Старый комедиант замуровал себя в доме и играет в последнего республиканца. Вот смех-то! Позер. Комедиант. Но все-таки я хотел бы с ним поговорить...

Луций вышел из дому. Он не надел сенаторской тоги и не сел в носилки. Он надел простой панцирь, хотя уже не был солдатом, и сел на коня. Он ехал к Сенеке. Хоть с ним поговорит. Четвертый мильный столб по Аппиевой дороге за Капенскими воротами.

-- Господин после заседания сената тотчас уехал в Байи.

Луций вернулся домой. Приказал, чтобы ему принесли пергамент и письменные принадлежности. Решил написать Сенеке.

Послеполуденное солнце падало в таблин. Лучи танцевали на мраморной доске стола, веселые и проворные.

"Мой самый дорогой!

Да, самый дорогой, это не простая фраза: после кончины отца ты для меня, мой Сенека, самый дорогой человек. Это не только уважение к известному учителю, которое говорит во мне. Знают боги, и я клянусь ими, что это любовь к тебе."

Да. Я действительно люблю этого человека. Я всегда получал у него совет.

"Я хотел поговорить с тобой, мой благороднейший, после заседания сената. Но мне пришлось сопровождать императора. А сегодня я уже не застал тебя в Риме. Ты предлагал мне в любое время обращаться к тебе за помощью и советом."

Помощь -- это великое слово. Почему я склоняю голову перед Сенекой, я, сегодня человек более влиятельный, чем он. Луций тяжело вздохнул и продолжал писать.

"Я хотел ехать к тебе в Байи, но не могу оставить Рим. Император нуждается во мне, и, кроме того, я должен ежедневно готовиться к состязаниям квадриг в Большом цирке, где в последний день августа -- день рождения Гая! -- буду защищать зеленый императорский цвет. Да еще я помогаю ему готовиться к свадьбе с Эннией, бывшей женой Макрона. Сам видишь, что из Рима я уехать не могу..."

Не мог и не хотел: в Байях сейчас находился Авиола с Торкватой, там же была и Валерия. Луций грыз стиль, и перед глазами вставало последнее свидание с Валерией перед ее отъездом. Она не хотела оставлять Рим и Луция, хотя этикет предписывал это женщине ее положения. Луций ее уговаривал: а что, если ты заболеешь в Риме, моя божественная? Я приеду в Байи за тобой. Она долго колебалась. Прежде чем уехать, она поинтересовалась, окончательно ли он разошелся с Торкватой. Она уже давно просила его, чтобы он написал Торквате. Просила? Приказывала! Луций все еще отдалял этот шаг. Он не хотел брать Торквату в жены. Однако ему не хотелось злить Авиолу, который великолепно знал об участии Луция в готовившемся покушении. Он не хотел в жены и Валерию из-за ее прошлого, хотя она притягивала его к себе своей чувственной красотой. И боялся ее власти и мстительности. Поэтому Луций был в нерешительности, колебался.

-- Я это дело решу с Торкватой сам лично, -- пообещал он при прощании. Быстрый блеск в глазах Валерии говорил ему: все равно я сделаю с тобой что захочу. Не сделаешь! -- думал он. У меня такая защита, с которой тебе не справиться. Она уехала. Письма, полные нежных слов, путешествовали из Рима в Байи и полные упреков -- из Байи в Рим.

"Нет, нет. В нынешнем году я, к сожалению, не увижу прекрасные Байи, мой Сенека, не воспользуюсь морем и прежде всего твоим милым обществом. Поэтому я пишу тебе это письмо. Что тревожит меня, спрашиваешь ты. дорогой. Удивительная вещь: я хотел поговорить с сенатором Ульпием. Он не принял меня. Письмо вернул мне нераспечатанным. Он не выходит из дома. Никого не принимает. Но почему он не принял сына сенатора Сервия Куриона, который был его ближайшим другом! Не понимаю. И в этом состоит моя просьба: не мог бы ты открыть мне двери Ульпиева дома?"

Сенека единственный, кому бы это могло удаться. Это должно ему удаться. Почему Ульпий избегает меня? Почему меня избегают и другие сенаторы? Словно они пренебрегают мной. Разве я мог в ту минуту, когда Калигулу провозгласили императором, не помешать попытке республиканского переворота? Они благодарить меня должны, что я вовремя предотвратил это и скрыл следы готовившегося заговора! Ульпий должен был бы благодарить меня в первую очередь. Но он и другие сенаторы думают, что отец лишил себя жизни не потому, что потерял надежду на возвращение республики, а из-за меня!

Луций отшвырнул стиль и вскочил. Он кричал, обращаясь к стене: с государственной точки зрения разумно мое решение, а не их! Все последующие события подтвердили, что я был прав, поверив в доброе и великое сердце Гая Цезаря. Я знаю, почему они дуются на меня, почему меня сторонятся, почему Ульпий закрывает передо мной двери!

"У меня есть только одно объяснение его отношения ко мне. Ты сам назвал это качество губительным для человечества: это зависть. Я замечаю ее у многих. Они избегают меня. Завидуют, что император возвысил меня, что выделил, назначив в императорский совет, меня, самого молодого сенатора."

Луций нажимал на стиль, словно хотел придать своим словам значимость и выразительность. Словно хотел убедить в этом самого себя. Да, это так, зависть малых к великому. Он самодовольно усмехнулся и продолжал писать.

"Малые часто завидуют,"

однако он не смог написать слово "великим". Колебался минуту и написал: