Йозеф Томан - Калигула, или После нас хоть потоп

"сильным, и эта горькая судьба предназначена ныне мне. Только на тебя. на твой светлый ум, мой дорогой, я могу сегодня положиться -- и с нетерпением буду ждать гонца от тебя с письмом..."

Луций подписался. Свернул пергамент и вложил его в великолепный футляр.

Через десять дней Луций получил ответ от Сенеки. Пропустил первые фразы приветствия и прочитал:

"Авиола привез в Байи свою дочь Торквату, твою невесту. Я от всего сердца желаю тебе счастья с этой прелестной девушкой, но и завидую тебе. Я завидую прежде всего ее верности тебе, ибо на торжественном ужине, который Авиола устроил после приезда, много молодых благородных римлян вились вокруг нее, и все напрасно. Ты тот счастливец, который держит ее сердце в своей руке... Ваш дом будет раем..."

Счастливый! Счастливый! Ты так думаешь, философ! Ничего ты не знаешь. Я совсем несчастливый. Зачем мне верность Торкваты? Когда-то я мечтал о доме вместе с ней. Но сегодня уже нет. Ах, та другая! Валерия! Это огонь, в котором мне бы хотелось сгореть и снова быть и снова гореть. При каждой встрече с ней я чувствую, как страстно она любит меня и как, несмотря ни на что, я люблю ее. Как ее образ не покидает меня ни днем, ни ночью, постоянно живой и захватывающий... Но я не могу жениться на ней! Этого Курион себе не может позволить!

Луций проглатывал строчки, искал имя Ульпия.

"Нет, мой дорогой, в этом вопросе я помочь тебе не могу. хотя мне и очень жаль, но не могу. Кто я, сомневающийся человек, в сравнении с благородным старцем, который, даже если бы он и ошибался, стоит выше нас, стеблей на ветру, как гора Этна. сжигаемая внутренним огнем, но чистая в своей неподкупной честности?"

Луций читал, сжав зубы. Да, это именно то, за что я его ненавижу. Пусть погибнет, пусть околеет в этой своей неприступной крепости! Когда его не станет, я вздохну свободно. Тогда мне никто не будет напоминать своим существованием о моей измене. Я схожу с ума! Какой измене? Реально видеть вещи, предусмотрительно и мудро разрешить запутанную ситуацию -- это дипломатическое искусство, а не измена. О ты, старый блаженный безумец! Луций смеялся, губы его смеялись, но в душе его были горечь и смятение.

"И многие другие, ты пишешь, избегают тебя, и ты видишь причину этого в зависти. Конечно, в наше время -- а в какое не будет? -- зависть является одним из проклятий человечества. Каждому она известна, ведь мы завидуем и молодости и здоровью, не только богатству и почестям. Но я думаю, мой Луций, что поступил бы как лгун и лицемер, если бы не сказал тебе, что я по этому поводу думаю. Я вижу в этом не только зависть, но и нечто иное. Твоя семья, твой род восходят к славным предкам, гордящимся Катоном, столетия на своем щите носили они символ республики. И твой отец гордился этим. Ты первый Курион, изменивший ему."

Молнии Юпитера! Как он со мной говорит? Разве я мальчик, которого может поучать кто угодно?

"Я слышу твою реплику на мои слова, Луций: "Разве ход событий не говорит в мою пользу?" Да. Ты прав. Ты раньше, чем все мы, понял величие императора, которому мы благодарны за неоценимые дары. Однако многие люди считают, что всегда следует уважать верность и бескомпромиссность. Я сам всегда придерживаюсь мнения, что только просвещенный монарх способен управлять империей. Здесь ты абсолютно прав, что идешь за Гаем Цезарем. Но тот факт, что ты сразу достиг почестей, неслыханных в твоем возрасте, наверняка восстановил против тебя тех, кто в таком способе перемены жизненных точек зрения видит вероломство и корыстолюбие..."

Луций бросил письмо на пол и в бешенстве стал топтать его. Вероломство! Корыстолюбие! Верность, даже если она означает ошибку и несчастье! Олимпийские боги, какая тупость и отсталость! Какая дерзость! Ты тоже глуп, мой философ! Ты так же завистлив, как и все остальные! Успокоившись, Луций поднял письмо, расправил его и прочитал дальше:

"Увижу тебя на состязаниях в честь дня рождения императора. Это ясно, что в этот день я приеду в Рим. А разве можно не приехать. Я с воодушевлением хочу отпраздновать великий день государя, который стал благословением для народа..."

Луций спрятал письмо, чтобы его не нашла мать. Послал раба к Приму Бибиену и Юлию Агриппе, приглашая их сегодня вечером в лунапар "Лоно Венеры", куда, как говорят, поступил новый товар: великолепные куртизанки из Александрии. Объятие такой женщины -- река забвения, а в этом он нуждался в первую очередь.

39

Золотая труба сверкает на солнце. Лоснятся надутые щеки трубача. Визг трубы прокладывает дорогу обеим повозкам. Ту-ру, ту-ру-ру!

Сбруя черной кобылы, запряженной в первую повозку, расшита блестками, на голове ее султан из розовых перьев фламинго. Цокают копыта по каменным плитам Кассиевой дороги. В повозке, размалеванной красными цветами, трясется на поклаже Лукрин в зеленом тюрбане на голове и трубит время от времени. Рядом с ним сидит Волюмния, у нее в левой руке вожжи, в правой кнут.

Тяжело груженные телеги с товарами из Рима съезжают на обочину, чтобы пропустить вперед этих сумасбродов, возчики пялят на них глаза.

Волюмния разукрашена, как ярмарочный балаган. На ней индиговый плащ с серебряными звездами, в волосах красные бантики, в ушах огромные жемчужины, плащ скреплен золотой пряжкой, на толстой голой руке браслет из слоновой кости.

Крестьяне останавливают своих мулов и глазеют на это великолепие. Что им до того, что золото -- всего лишь позолота, слоновая кость -- кусок бычьего рога, а огромные жемчужины из египетского стекла. Да они и не поймут этого, ослепленные блеском мишуры.

На другой повозке, в которую была впряжена пегая лошадь с белым султаном из перьев, сидело пятеро. Кроме Фабия. сплошные недомерки, так что груз на обеих повозках был примерно одинаковый. Они не были разодеты так крикливо, как Волюмния, и все же с первого взгляда было ясно, что и они принадлежат к актерскому клану. Квирина -- в зеленом сидоне, черные волосы рассыпаны по плечам, Памфила -- в розовом, на белокурых волосах венок из листьев хмеля, Муран -- в лиловой тунике и со взбитыми кудрями, а редкозубый Грав завернут в поношенную тогу, вид у него, как у мумии. Фабий был возницей, на плечи он накинул свой шафрановый засаленный плащ и строил рожи прохожим.

Ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру!

Металлический рев лукриновой трубы летит вперед, предупреждая о пестрой актерской труппе, которая криком и смехом будоражит всех на Кассиевой дороге.

У каждого трактира повозки останавливаются. Актеры вваливаются и растекаются, как талая вода, закручивая в водоворот всех распивающих дешевое вино посетителей. Актеры приносят новости из Рима, они все видят, всюду суют свой нос. до всего им дело. Из каждого вытянут что-нибудь то лестью, то шуткой. Кое-кому шпильку подпустят, за сестерций заплачут, за другой рассмеются, позволят себя угостить да еще и долгов наделают, а то и курицы после них не досчитаешься.