Коллектив авторов - Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

Критика Надеждина — человека умного и образованного — все же не была совсем безосновательной. Она составляет часть богатой традиции неизменно актуальных литературоведческих исследований, которые видят Горация «современником двух тысячелетий», исследуют периоды его восприятия в европейской культуре и даже делят культурную историю на эпохи в соответствии с рецепцией Горация {983} . Именно к этой традиции и хотел примкнуть Капнист: «…перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим» {984} . Разумеется, Надеждин своим полемическим высказыванием прежде всего хотел подвергнуть критике метод, с помощью которого Капнист стремился познакомить российскую читающую публику с трудами Горация на русском языке: как через свободный стихотворный перевод Горация (лежащие в его основе подстрочные переводы до сих пор не опубликованы), так и через употребление русской топики вместо специфически древнеримской. Участие в происходившем на глазах у Капниста процессе полной рецепции этого почитаемого римского поэта было для него действительно первоочередной задачей. Ее решение должно было служить русской литературе «к своему, наравне с прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию» {985} . И к этой задаче он приблизился ни в коем случае не наивно, как то предположил Надеждин. Напротив, в теоретической рефлексии о своей работе, а также в своей поэтической практике он показал себя хорошо подготовленным, осмотрительным и осознающим всю сложность проблемы {986} . В 1815 году Капнист объявил своим сыновьям Сергею и Ивану о проекте двуязычного издания: он располагал, считая ранние подражания Горацию, шестнадцатью или семнадцатью переводами и собирался составить из них учебник для молодых поэтов. Для людей ученых он хотел напечатать эти переводы параллельно с латинскими текстами, для остальных — представить буквальный перевод с детальными примечаниями {987} . Сверх того, из различных сочинений Капниста следует, что он стремился, постигая с помощью наук духовное и материальное наследие Античности, исторически обосновать место России в европейской культуре {988} . В-третьих, по моему мнению, к поэту Капнисту можно отнести намеченную Юрием Михайловичем Лотманом возможность взаимосвязи между искусством и той реальностью, что находится за пределами искусства: «Жизнь избирает себе искусство в качестве образца и спешит “подражать” ему» {989} .

Тезис о решающей силе воздействия античной традиции на Капниста ни в коем случае не подрывает, но еще более подкрепляет тот факт, что он, несмотря на хорошее домашнее образование, включавшее изучение французского и немецкого, никогда не учил древних языков. Однако он никогда и не скрывал этого недостатка. «Не зная латинского языка», критиковал он иностранные образцы, использовавшиеся им для собственных переложений Горация, и благодарил за помощь своих товарищей, сведущих в языках {990} . [150]Располагая очень для него ценным латинским изданием Горация, иллюстрированным гравюрами, он упоминает о нем лишь в 1822 году: Капнист просил жену прислать ему эту книгу, когда переводил Горация, с неким «Иваном Яковлевичем» {991} . [151]Сам он, потомок семьи греческого происхождения, не владевший греческим языком и тем не менее пытавшийся перекладывать строфы Одиссеи на русский язык, подшучивал над этим, передавая свои «опыты» другу Александру Михайловичу Бакунину в расчете на критику {992} .

Отдельные труды Горация, в особенности Ars poetica, оставили свой след в России еще до эпохи Петра Великого — в рукописных поэтиках, созданных в стенах духовных учебных заведений. Оды в переводах на русский язык, переложениях и переработках существовали со времен Кантемира и Тредиаковского и в печатных изданиях. В освоении античной эстетики на протяжении многих поколений решающая роль принадлежала французским посредникам, в первую очередь — Никола Буало (1636–1711) и Жану-Батисту Руссо (1670–1741) {993} . При этом спор о новых основаниях литературного языка в России наложился на позиции сторон в «споре древних и новых», а «авторы классической древности и Франции Нового времени равным образом казались образцами единой западноевропейской культуры» {994} . Авторитетом для дружеского круга, сложившегося вокруг Львова, Хемницера и молодого Капниста, служил во второй половине 1770-х годов их старший современник — теоретик-рационалист и переводчик Горация Шарль Баттё (1713–1780), состоявший в переписке с Иоганном Кристофом Готтшедом и Иоганном Якобом Брайтингером. Хотя Баттё часто воспринимался как защитник «строгого» подражания (mimesis, imitatio) природе через искусство, его длительное влияние в Германии, продолжившееся в следующее столетие в России, объясняется не в последнюю очередь тем, что он стремился ограничить подражание в искусстве эстетическим суждением и здравым смыслом. Тем самым его идеи оказались близки поэтам-сентименталистам и совместимы с культом гения {995} . Хотя мы не имеем никаких свидетельств о том, какого мнения о Баттё придерживался молодой Капнист, он, однако, упомянул с похвалой переводы Баттё в предисловии к своему переложению горацианских од, над которым работал с первых лет XIX столетия и вплоть до конца своей жизни {996} . В связи с этим едва ли верно полагать, что специфические переложения горацианских од Капнистом и его путь освоения творчества римского поэта можно оценить через простое сравнение латинского оригинала и русского перевода или подражания, не обратившись к вопросам о влиянии французских образцов и немецкой литературы, об использовании ранних русских переводов Горация и некоторых подстрочных переводов, переданных им Державину {997} . Действительно, Г. Р. Державин, присоединившийся к кружку Львова позже других, утверждал в автобиографии (1809–1810 и 1811–1813 годы), что начиная с 1779 года он в своей одической поэзии отвернулся от Тредиаковского и Ломоносова: «Поэтому с 1779 года избрал я совершенно особый путь, руководствуясь наставлениями Баттё и советами друзей моих, Н.А. Львова, В.В. Капниста и Хемницера, причем наиболее подражал Горацию» {998} . Другие высказывания 1770-х годов, принадлежащие, в частности, их общему другу Михаилу Никитичу Муравьеву, высокообразованному, владевшему древними языками человеку, подтверждают, что Муравьев, тоже переводивший Горация, признавал Баттё в качестве авторитета наряду с Буало и другими теоретиками, а также поэтами Ж.-Б. Руссо, Клопштоком, Гесснером и другими {999} . [152]В этом контексте отмечу, что вышедшие в последнее время исследования об этом дружеском круге убедительно показывают: несмотря на свою восприимчивость к новым эстетическим теориям, его члены в своем художественном творчестве неизменно с уважением относились к образцам европейской и русской классической традиции, и Баттё оставался важен для них и впоследствии — когда каждый из них продолжал совершенствоваться в собственных трудах {1000} .