Александр Шапран - Ливонская война 1558-1583

То же высокомерие сквозит во всех его отношениях с сеймом. Остается Грозный до поры до времени верным своей заносчивости и в дипломатической переписке с польским королем об условиях мира. Это уже перед последней кампанией, когда Россия встала перед фактом тяжелого военного поражения, спеси у ее царя заметно поубавилось. А до того блестящие военные победы Стефана Батория над войсками Ивана Грозного в глазах московского самодура имели мало смысла и значения только потому, что они одержаны монархом выборным, располагающим ограниченной властью. Несмотря на свои поражения, Грозный долго еще не убавлял высокомерия в тоне, ощущая себя монархом природным, абсолютным. То, что на западе взломана граница Московского государства, то, что одна за другой падают его крепости, и Баторий идет по русской земле, занимая на ней город за городом, для Ивана не так важно. В ответ на предложения о мире, естественно, на невыгодных для Москвы условиях, предложения, подкрепленные Баторием перечислением его побед, Иван Васильевич с тонкой иронией, тоном человека, обладающего неоспоримыми преимуществами над всеми победами врага и компенсирующими все собственные военные поражения, колет противнику глаза избирательным характером его власти: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». В этом был весь Иван. К сожалению, не только в этом.

Следствия дипломатической несостоятельности Грозного времен избирательной компании в соседнем государстве стали очередной причиной военных поражений Москвы. Вынудив сейм к снятию своей кандидатуры, русский царь способствовал успеху Батория.

Все безумство внешней и внутренней политики Грозного, которому он не изменил до конца, привело к Ям Запольскому, а еще через полтора года к Плюсскому соглашениям. Упоминание об этих дипломатических актах избавляют нас от лишней работы по подведению итогов правления Ивана Грозного.

Приводя причины поражения России в Ливонской войне, нельзя обойти стороной то обстоятельство, что все эти причины должны были померкнуть перед главным преимуществом Москвы над ее соперником. И преимущество это заключалось в неограниченной власти русского царя, в беспрекословном подчинении ему всех государственных и частных структур, в безропотном повиновении их престолу и в абсолютном праве государя распоряжаться как материальными ресурсами государства, так и жизнями своих подданных. Причем право это отнюдь не было продиктованным свыше, не вымученным самой властью. Оно исходило снизу, из недр людских масс, населявших Московскую державу, было неотъемлемой частью народного самосознания, составляло главный атрибут общественного мышления. А потому первооснова всевластия базировалась не только и не столько на том, что царь осознавал свое господствующее положение над вся и над всеми, сколько на том, что все его подданные, независимо от положения на социальной лестнице, осознавали себя холопами, пребывали в глубокой убежденности своего рабского положения. И что совсем интересно, были согласны с ним. Такое положение вещей сложилось не случайно. Оно стало неизбежным атрибутом российского самодержавного абсолютизма, сформировавшегося в жесточайших условиях выживания под ярмом азиатского ига, а потому много что впитавшего в себя от ордынских начал.

Близкий Баторию человек, польский шляхтич Рейнгольд Гейденштейн, много бывавший в России, хорошо для иностранца знавший ее и оставивший о ней любопытные записки, делясь своими впечатлениями о власти Грозного и повиновении его подданных, замечает:

«То обстоятельство, что он один сохраняет во всем высшую власть и что от него одного исходят все распоряжения, что он волен принимать те или другие решения и властен над всеми средствами для выполнения оных, что он может в короткое время собрать самое большое войско и пользоваться имуществом граждан как своим для установления своей власти, — все это имеет чрезвычайно важное значение для приобретения могущества и успешного ведения войн».

Последнее замечание шляхтича для нас особенно интересно. Оно акцентирует внимание на том моменте, что русский царь для достижения поставленной цели имел возможность мобилизовать все государство, никого о том не спрашивая и ни с кем не делясь своими соображениями. Его противник Стефан Баторий находился в совсем другом положении. Его власть в Речи Посполитой, как, впрочем, всех его предшественников и последователей, была настолько ограниченной, что в сравнении с властью московского государя, можно сказать, ее не было никакой.

Уже цитированный нами Виппер, автор интересной монографии об Иване IV, называет два источника трудностей Батория: разноплеменное, по большей части состоявшее из иностранцев, войско и внутригосударственная оппозиция, начинающаяся с сейма и заканчивающаяся в отдаленных шляхетских имениях. «В войске Батория, — пишет историк, — встречаются чуть ли не все нации Европы: помимо поляков, литовцев, русских и венгерцев, которых он набрал в своих старых и новых владениях, под его знамена стекаются немцы, бельгийцы, шотландцы, французы, итальянцы. Очень трудно было держать дисциплину среди этих искателей счастья и добычи, выходцев всех стран Европы…

Не менее трудно было политическое положение Батория. Шляхта не хотела ни служить в войске, ни платить налоги; в автономных сеймиках менее всего находилось охотников вникать в интересы государства. Как тут было осуществить план нового короля, состоявший в снаряжении хорошей ударной армии, которую следовало быстрым натиском повести в центральные области Московского государства, чтобы отрезать Ливонию и вырвать ее у Грозного».

И действительно, история помнит постоянные баталии нового польского короля с сеймом и просто с магнатами, вельможами и, наконец, со средней и мелкой руки шляхтой по поводу ведения войны. Эти баталии, хоть и без кровопролитий, но по накалу страстей не уступали тем, что гремели на полях сражений. Нам трудно, даже невозможно представить Грозного или какого другого русского государя в подобных условиях. И вот эта разница властных положений, казалось, должна была скомпенсировать все недостатки военного потенциала Москвы, в том числе и ее отставания в области военного искусства. Однако этого не получилось. Польский король, чередуя жаркие схватки на сеймах с военными баталиями на Ливонском фронте, по крайней мере из последних вышел победителем. Таланты и энергия седмиградского князя взяли верх над абсолютистским всевластием московской деспотии.

Продолжая свою мысль, Виппер пишет:

«Баторий сумел удержаться в этих шатких условиях, мало того, искусно использовать таланты шляхты, увлечь большую ее часть к войне, начертавши перспективы польского империализма. После его смерти это дело попадает в слабые руки бесталанного Сигизмунда III, но все, что смог осуществить жалкий преемник — завоевание Смоленска, Северской области и временное занятие Москвы, — исполнено силами и личностями, которые набрал и вдохновил Баторий. У него был верный глаз на способных людей и обаяние, привлекавшее их. Из военной школы Батория вышел его неизменный спутник, сначала канцлер, потом гетман Замойский, «завоеватель городов», дипломат и политический оратор. Учеником Батория был и молодой Жолкевский, восходящая звезда короткого, рано оборвавшегося империалистического периода Польши, уже не нашедший настоящего применения своих разнообразных дарований».