Лев Троцкий - Преступления Сталина

Паде с лумбаго и с повышенной температурой, я почти не вставал с постели.

О нашем прибытии префект департамента Шарент Инфе-риер был немедленно извещен из Парижа секретной телеграммой. Мы жили под Руйаном, как и вообще во Франции, инкогнито. Наши бумаги свидетельствовались только старшими чиновниками "Сюрте женераль" в Париже. Там можно, несомненно, найти следы нашего маршрута.

Я провел в Сент-Пале свыше двух месяцев на положении больного под наблюдением врача. В "Таймс" я писал, что меня посетили в Сент-Пале не менее 30 друзей. Дальнейшие розыски в памяти и в бумагах показывают, что у меня посетителей было около 50: свыше тридцати французов, главным образом парижан, семь голландцев, два бельгийца, два немца, два итальянца, три англичанина, один швейцарец и т. д. Среди посетителей были люди с именами, как французский писатель Андре Мальро196, писатель и переводчик моих книг Парижанин197, голландский депутат Снефлит198, голландские журналисты Шмидт199 и Декадт, бывший секретарь британской Независимой рабочей партии Пэтон200, немецкий эмигрант В., немецкий писатель Г., и пр. (я не называю эмигрантов по именам, чтоб не причинить им каких-либо затруднений, но все они, конечно, смогут дать свои показания перед Комиссией). Если б я провел в Париже конец июля, большинству из посетителей не было бы никакой нужды совершать путешествие в Руйан. Все они знали, что я в Париже не был и не мог быть... Из сопровождающих нас в пути четырех моих сотрудников трое прибыли из Парижа в Руйан. Только Макс Шахтман отправился через Гавр в Нью-Йорк, не успев со мной проститься. Я предъявил Комиссии его письмо от 8 августа 1933 года, где он выражает свое огорчение по поводу того, что оторвался от нас в пути и не успел даже проститься. Нет, в доказательствах недостатка нет...

К началу октября мое физическое состояние улучшилось, и друзья перевезли меня в автомобиле в Баньер в Пиренеях, еще дальше от Парижа, где мы провели с женой октябрь. Только благодаря тому, что наше пребывание под Руйаном, как и в Пиренеях, протекло без всяких осложнений, правительство согласилось разрешить нам приблизиться к столице, но все же рекомендовало поселиться за пределами Сенского департамента. В начале ноября мы прибыли в Барбизон, где для нас снята была дача. Из Барбизона я действительно несколько раз наезжал в столицу, всегда в сопровождении двух-трех друзей, причем порядок моего дня строго определялся заранее, и те немногие квартиры, которые я посещал, могут быть с точностью установлены, как и список моих посетителей. Все это относится, однако, уже к зиме 1933 года. Между тем ГПУ устроило Ромму свидание со мною в июле 1933 г.

Этого свидания не было. Его не могло быть. Если вообще ·существует на свете понятие алиби, то в данном случае оно находит свое наиболее полное и законченное выражение. Несчастный Ромм солгал. ГПУ заставило его солгать. Вышинский покрыл его ложь. Именно для этой лжи Ромм был арестован и включен в число свидетелей.

Показание Ромма не исключение. Все показания построены по тому же типу. Свидетели и подсудимые разыгрывают роли по тексту, который в основных чертах написан Сталиным, а в деталях разработан Ягодой, Ежовым, Вышинским и Аграновым201. Такова методология московских процессов.

ПОЛЕТ ПЯТАКОВА В НОРВЕГИЮ

Уже 24 января, на следующий день после открытия последнего процесса и первого показания Пятакова, когда приходилось опираться на краткие телеграммы агентств, я писал в коммюнике для мировой печати:

"Если Пятаков приезжал (в Осло) под собственной фамилией, то об этом оповестила бы вся норвежская пресса. Следовательно, он приехал под чужим именем. Под каким? Все советские сановники за границей находятся в постоянной телеграфной и телефонной связи со своими посольствами, торгпредствами и ни на час не выходят из-под наблюдения ГПУ. Каким образом Пятаков мог совершить свою поездку неведомо для советских представительств в Германии и Норвегии? Пусть опишет внутреннюю обстановку моей квартиры. Видел ли он мою жену? Носил я бороду или нет? Как я был одет? Вход в мою рабочую комнату шел через квартиру Кнудсена, и все наши посетители, без исключения, знакомились с семьей наших хозяев. Видел ли их Пятаков? Видели ли они Пятакова? Вот часть тех точных вопросов, при помощи которых на сколько-нибудь честном суде было бы легко доказать, что Пятаков лишь повторяет вымысел ГПУ".

27 января 1937 г., накануне произнесения прокурором его обвинительной речи, я обратился через телеграфные агентства к московскому суду с 13 вопросами по поводу мнимого свидания Пятакова со мною в Норвегии. Значение этих вопросов я мотивировал следующими словами: "Дело идет о показаниях Пятакова. Он сообщил, будто посетил меня в Норвегии в декабре 1935 г. для конспиративных переговоров. Пятаков прилетел будто бы из Берлина в Осло на самолете. Огромное значение этого показания очевидно. Я не раз заявлял и заявляю снова, что Пятаков, как и Радек, были за последние 9 лет не моими друзьями, а моими злейшими и вероломными врагами и что о переговорах и свиданиях между нами не могло быть и речи. Если будет доказано, что Пятаков действительно посе

тил меня, моя позиция окажется безнадежно скомпрометированной. Наоборот, если я докажу, что рассказ о посещении ложен с начала и до конца, то скомпрометированною окажется система "добровольных признаний". Если даже допустить, что московский суд выше подозрений, то под подозрением остается подсудимый Пятаков. Его показания необходимо проверить. Это нетрудно. Немедленно, пока Пятаков не расстрелян, надо предъявить ему ряд следующих точных вопросов. Отмечу снова, что вопросы, предъявленные мною Комиссии, основаны на первых телеграфных сообщениях и потому в некоторых второстепенных деталях неточны. Но в основном они сохраняют всю свою силу и сейчас.

Мои первые вопросы о Пятакове были в распоряжении суда уже 25 января. Не позже 28 января, т. е. того дня, когда прокурор произносил свою обвинительную речь, суд имел мои 13 вопросов. Не позже 26 января прокурор получил телеграфное сообщение о том, что норвежская пресса категорически отвергает показание о полете Пятакова. В речи прокурора есть косвенный намек на это опровержение. Однако ни один из формулированных мною тринадцати конкретных вопросов не был предъявлен подсудимому, для которого прокурор требовал расстрела. Прокурор не сделал обязательной для него попытки проверить главное показание главного обвиняемого и тем бесповоротно, на глазах всего мира, подкрепить обвинение против меня и всех других. Если б не было телеграмм из Осло и моих телеграфных вопросов, можно было бы еще говорить о невнимании, об упущении, об умственной неспособности прокурора и судей. При изложенных выше обстоятельствах о судебной ошибке не может быть и речи. Прокурор, как и председатель суда, сознательно уклонились от постановки вопросов, неотразимо вытекавших из самого существа показаний Пятакова. Они воспротивились проверке не потому, что она была невозможна, -наоборот, она была крайне проста! -- а потому, что по всей своей роли они не могли допустить проверки. Они поспешили, наоборот, расстрелять Пятакова. Проверка была, однако, произведена помимо них. Она полностью и неопровержимо доказала ложность показания главного подсудимого по главному вопросу и тем нисповергла весь обвинительный акт.