Джалал Баргушад - Обнаженный меч

Хуррамиты, увидев на виселице мертвое тело Бабека, молчали. Кровью обливались их сердца. То им казалось, что они слышат ржанье Бабекова Гарагашги, то сокол Бабека словно бы простирал над ними крылья. Наконец Шибл, прикрыв глаза ладонью, глянул на солнце:

— Потарапливайтесь! — бросил он.

Дорога раздваивалась. Молодой погонщик с только пробивающимися на верхней губе усиками, что шел впереди каравана, спросил:

— Я с горя голову потерял. Которая дорога идет на Багдад? Шибл махнул направо.

Караван свернул направо. Молодой погонщик, время от времени оглядываясь, ворчал:

— В Багдад идем? Чтобы этот Багдад развалился! Говорят, что багдадский градоправитель Исхак ибн Ибрагим повесил брата Бабека — Абдуллу Хуррамита на мосту Рас-аль-Чиср. Пойдем, увидим обезглавленное тело, снова загорюем. Кто же выдал Бабека?

— Один сукин сын продажный!

— Кто же он?

— Сахль ибн Сумбат!

— Какому богу служит?

— Христианин. Сначала другом Бабека назывался. Притворяясь другом, подлец, укатил честного на дно семиаршинного колодца. Если бы не этот дьявол, Афшину Бабека не одолеть.

— Клянусь духом пророка Ширвина, если он подкинет его мне, уж я сам знаю, что сделаю с ним. — Молодой погонщик задохнулся от гнева. — А чего ради это он на такую подлость-решился?

У Шибла сжалось сердце.

— Мать Сахля поила его змеиным ядом. Таких- только знай — берегись! Бабек доверял и прежнему начальнику крепости Базз — Мухаммеду. А он, оказывается, был отродьем подлеца.

Верблюды покачивались. Пар, поднимающийся у них между ног, обдавал лица купцов, задумавшихся в седлах.

Днем пустыня раскаляется, как печь. Раскаленные песчинки блестят, как иголки, тени иссыхают прячутся под чахлыми кустами тамариска и полыни. Вода в кувшинах, выставляемых на обочины дорог сердобольными феллахами для путников, испаряется досуха. Из-под копыт лошадей гонцов и посыльных летят искры. Всадники хлещут плетками своих скакунов, чтобы скорее избавиться от адских мучений пустыни.

Когда измучает дорога, то и беседа приятна.

Кто-то сказал:

— В этой пустыне и ночью мука. Песок остывает и превращается в лед. Мне встречались люди, что складывали в костер свои луки и стрелы, чтобы согреться ночью.

— Жаль тебя, Бабек! — вздохнул другой. Шибл ударил себя по коленям:

— Настоящим орлом был! Жаль его, жаль! Весь в своего отца был, в Абдуллу. Умершие умерли… Но нельзя опускать мечи в ножны до тех пор, пока халиф Мотасим на троне, а палач Масрур ждет хуррамитских голов, чтобы снять их с плеч.

Шибл глубоко вздохнул. Вспомнил времена, когда Бабек был вожатым его караванов.

— Когда сасанидские разбойники, прячущиеся в Бабильских: зарослях, слышали, что мой караван ведет Бабек, старались держаться подальше от нас. Даже дикие львы в Хуффанском лесу, возле Куфы, из страха перед Бабеком не смели нападать на караван. И отец Бабека, Абдулла, был бесстрашным. Если бы не Абдулла, однажды хазары в Дербенте и меня, и Салмана прикончили бы.

Молодой погонщик все еще думал о мертвых на холме.

— Жаль, не смог я вблизи разглядеть моих погибших братьев. Шибл отозвался:

— Они оба обезглавлены — и Бабек, и Мазьяр. Кто-то заметил:

— Надо караван остановить, уже вечер, а в пустыне быстро темнеет.

— Можно заночевать здесь, — сказал Шибл и глянул на одинокую финиковую пальму в пустыне.

Караван подошел к ней и звон бубенцов затих.

Караван Шибла покинул одинокую финиковую пальму, когда звезды в небе начали редеть. Быстро прошла утренняя прохлада, наступил полдень. Караван был все еще в пути и чем дальше, тем труднее было дышать. Хорошо еще, что по дороге встречались верблюжьи колючки и кусты полыни, их зелень действовала успокаивающе. Наконец на горизонте показались голубоватые минареты.

Караван подходил к Багдаду. Верблюды шагали между негустыми рядами финиковых пальм. Солнце склонялось к развалинам Медаина, безобразные тени верблюдов вытягивались и ползли по крышам придорожных хижин, слепленных из глины и камыша. Внезапно поднялся встречный ветер, усилился и мешал продвигаться каравану. Закачались финиковые пальмы, тополя и ивы на берегу Тигра, задрожали кусты тамариска. Распространилось тошнотворное болотное зловоние. Купцы придерживали свои островерхие шапки. Солнце, светящееся на горизонте, еще не остыло.

Шибл выплюнул, речной камушек, который держал во рту, чтобы умерить жажду.

— Ну, вот мы и в Багдаде.

Молодой погонщик тоже выплюнул камушек.

— Хорасанские ворота уже близко, — сказал он. — Где остановимся? Говорят, в монастыре Лис хорошо встречают странников. Может, там остановимся?

Шибл, усмехнувшись, провел рукой по бороде.

— Там водится доброе вино Алькурбани.

— Говорят, прекрасное вино.

Городская обстановка едва-едва рассеяла невеселые думы караванщиков, как Шибл вдруг произнес:

— Во имя Зардушта! Я так разумею — каким человек на этот свет появился, таким его должно и проводить на тот свет. Чтобы голова и руки-ноги, все было на месте. Великий Ормузд каждого забирает с этого света по-разному. Иным костям и могилы не достаются.

— Хозяин, — молодой погонщик дернул за повод гаранара, потянувшегося к верблюжьей колючке. — Ты о Бабеке говоришь? Ты со времен халифа Мехти в купцах состоишь. Жизнь твоя в дорогах, прошла. Видел ли ты на свете человека отважней, чем Бабек?

— Нет, равных ему в мир не приходило. Клянусь духом пророка Ширвина, мне столько лет, а такого доблестного и бесстрашного воина я не встречал. Говорят, душа Шахракова сына — Джавидана переселилась в Бабека…

— Коль скоро это так, разве Бабек вместился бы в пядь земли? Могила Бабека — лунное, звездное, южное небо. Такое не каждому суждено.

Молодой погонщик совсем как поэт заговорил и напомнил ему ладима халифа Гаруна ар-Рашида — Абу Нувваса. Шибл сказал:

— Сынок, стань путешественником.

— Почему?

— Больше не осталось уважения к купцам, а к караванщикам и подавно. Видишь, что учиняют с людьми мясники халифа Мотасима. Теперь путешественников уважают. Вот уже шестьдесят лет, как я купец, а где уважение ко мне, почет? Вчера смерть моя совсем подошла. А теперь я меняю свое обличье и со страхом в Багдад вступаю. Палачи Мотасима следят за мной. Узнают — повесят. Стань путешественником, сынок, обойди весь мир и об увиденном и услышанном книгу напиши.

— С пустыми карманами не распутешествуешься.

Караван Шибла уже подошел к Хорасанским воротам Багдада. С высоких минаретов доносились приглушенные призывы на молитву. Звон монастырских и церковных колоколов сливался с азаном и, казалось, что в городе что-то ужасное происходило.

Фигура всадника на зеленом куполе знаменитого дворца Золотых ворот снова указывала копьем на север. Это говорило о том, что пламя очага, зажженного Бабеком в Стране Огней, еще не погасло. Фигура всадника на мгновение перенесла Шибла в прошлое. Он испытывал глубокие страдания, вспомнил с ненавистью кровавые преступления халифа Мансура в Багдаде — Мансур был таясим же кровопийцей, как и Мотасим. Он велел содрать кожу со своих врагов — амавидов и сшить из них скатерть, на которой задавал пиры. А чем кончил кровожадный халиф Мансур? Будь он проклят, на смертном одре завещал, чтобы прежде, чем похоронить его, на кладбище вырыли сто ложных могил, чтобы враги не узнали, в которой из них лежит он. Не то амавиды, мол, не дадут мне покоя и на кладбище. Поживем — увидим. Халиф Мотасим, казнивший Бабека, кончит так же, как и халиф Мансур.