Леонид Васильев - Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.)

Китаеведение практически исчезло. Немногие оставшиеся в живых и не эмигрировавшие синологи либо надолго замолкли, либо перестали публиковать свои труды вообще, как то случилось, в частности, с Н.В.Кюнером, мало представленным в корпусе советских китаеведческих публикаций [59; 60]. В значительной части в стол работали петербургские китаеведы старой выучки во главе с В.М.Алексеевым (его труды стали активно выходить в свет лишь посмертно, начиная с 50-х годов). Тем не менее петербургская школа, оставшаяся после 1917 г. фактически единственной в СССР школой востоковедения и бывшая таковой до 30-х годов, продолжала не только существовать, но и воспитывать новые кадры (среди которых выделялись Ю.К.Шуцкий [97], А.А.Штукин [96], К.К.Флуг [92] и некоторые другие, не пережившие, как правило, массовых репрессий 30-х годов). Очень мало возможностей для публикаций своих работ, в том числе и по древнему Китаю, имели эти китаеведы. Написанные ими труды, как и книги их учителя В.М.Алексеева, вышли в свет лишь посмертно, в 50—60-е годы.

Петербургская школа русского китаеведения не имела возможности свободно и активно развиваться, соразмеряя свою деятельность с расцветом мировой синологии. И не только потому, что написанные на высоком для второй трети нашего века уровне работы ее представителей десятилетиями оставались неизданными. Не только потому, что многие из них в 30-е годы были физически уничтожены, а оставшиеся снова надолго замолчали. Но и главным образом из-за того, что ученые петербургской школы русского китаеведения плохо вписывались в зарождавшуюся и активно выпестовывавшуюся властями новую школу советского китаеведения, центр которого с 30-х годов формировался в Москве.

Советская московская школа китаеведения принципиально отличалась от старой петербургской. Правда, эти отличия в конечном счете не помешали тому, что очередное поколение петербургских (уже ленинградских) китаеведов, послевоенное, стало поколением советских китаеведов, а часть старых петербургских синологов, уцелевшая от чисток, даже возглавила его, как в Ленинграде, так и в Москве. Но, несмотря на это, разница между школами была принципиальной: первая была осколком классического русского китаеведения, вторая стала новообразованием, не только открещивавшимся от многих позиций русской школы буржуазного, как его тоща именовали, китаеведения, но и осознанно стремившимся создать принципиально новое, иное, марксистское советское китаеведение.

Хорошо известно, что марксизм как доктрина, как идеология не только не терпит инакомыслия в собственных рядах, но и стремится искоренить все концепции, ему противостоящие или с ним не связанные. Это всегда относилось и к гуманитарным наукам (хотя далеко не только к ним), в том числе к китаеведению. Советское китаеведение призвано было не только переписать буржуазное (как западное, так и отечественное), но и активно противостоять ему, разоблачать его немарксистские принципы и методы исследования. Эта поставленная сверху и настойчиво проводившаяся в жизнь сверхзадача — общая для многих отраслей нашей жизни — в конкретной практике изучения Китая выражалась не только и даже не столько в том, чтобы свысока и с пренебрежением относиться к буржуазному наследию, что разумелось само собой, но прежде всего в том, чтобы противопоставить заслуживающему недоверия и забвения старому буржуазному китаеведению китаеведение принципиально новое, марксистское. Разумеется, кое-что из старого при этом годилось в дело, но в главном, т.е. в принципах и методах исследования, в понимании исторического процесса и трактовке его деталей, характеристике исторических деятелей и в итоговых категориальных формулировках, никаких компромиссов быть не могло. Либо ты марксист, либо нет, а немарксистам в советском китаеведении (как и вообще у нас) места не было.

Я напоминаю об этих нормах и максимах не ради разоблачения уже поверженной историей доктрины и не только потому, что молодые читатели обо всем этом, тем более в тонкостях, уже могут и не знать. Напоминание в контексте изложения истории изучения Китая в нашей стране важно для того, чтобы лучше себе представить, чем было на протяжении свыше чем полувека советское китаеведение, почему оно было именно таким и что это означало для китаеведения как науки.

Прежде всего, были заново расставлены акценты. Для того чтобы стать хорошим специалистом, в первые десятилетия советской власти, когда складывалась сама концепция и закладывался фундамент советского китаеведения, хорошее знание Китая и тем более китайского языка, китайской иероглифической письменности основным не считалось. Главным было хорошее знание марксизма и готовность активно проводить политику советской власти и компартии в китаеведении. И само китаеведение соответственно резко изменило акценты: оно было поставлено на службу текущей политике, а если точнее — делу революции, прежде всего революции в Китае, которая до 1949 г. развивалась весьма активно и последовательно.

Применительно к тематике, имеющей отношение к древнему Китаю — политически мало актуальной и потому откровенно слабо разрабатывавшейся (да и некому ее было разрабатывать, ибо старые специалисты перестали работать или работали вхолостую, а новых перестали готовить), — это нашло свое отражение преимущественно в русле споров, ведшихся в связи с дискуссией о характере и потенциях китайской революции. Дискуссия, ведшаяся в рамках марксистской теории и соответствующего понятийно-терминологического аппарата, оставила в стороне интересные социологические оценки М.Вебера, столь помогающие сегодня выяснить истину применительно к обществам с восточнодеспотической структурой, каким всегда был Китай. Зато они усилили внимание к идеям К.Маркса об «азиатском» способе производства. Именно эти идеи и обусловили некоторый интерес советского китаеведения к древнему Китаю. Результатом было появление нескольких статей и даже специальной монографии М.Кокина и Г.Папаяна о системе цзин-тянь [47], написанной, впрочем, на основе не источников, но их переводов. Однако акцент на идеи К.Маркса об «азиатском» способе производства, прозвучавший в монографии и ряде статей, не получил одобрения властей. Выбор был сделан в пользу признания традиционного Китая феодальным, а «азиатчики» были вскоре репрессированы, что же касается древнего Китая, то его — в истматовской схеме — было решено считать «рабовладельческим».

Это может показаться смешным новому поколению, но такого рода директива имела обязательный характер. И те, кто еще занимался древней историей либо начинал заново ею заниматься, вынуждены были не только считаться с нею, но и трудом своим, исследованиями своими неустанно ее подкреплять. Именно так и сложилась в советском китаеведении практика — да и привычка (особенно у тех, кто древним Китаем профессионально не занимался, а лишь апеллировал к нему время от времени, — таких было подавляющее большинство) — считать, не колеблясь и не сомневаясь, древний Китай олицетворением рабовладельческой формации. А если учесть, что та же директива равно стала действовать и по отношению ко всем остальным странам древности, то более на эту тему рассуждать не приходилось. Достаточно напомнить об учебниках, начиная со школьных, энциклопедиях, сводных трудах и многотомных исторических обобщениях типа «Всемирной истории», чтобы убедиться, что директива есть директива, и подивиться, до чего же умело специалисты, не жалея себя и беззастенчиво насилуя фактический материал, проводили ее в жизнь. Собственно, это и есть марксизм как доктрина в действии в стране победившего марксистского социализма.