Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты

О русских Герцен судить не хотел, поскольку его читали в основном на Западе. Но все же русских он не оставляет без оценок, которые то и дело проскальзывают в его сочинениях. Вроде того: «Англичанин ест много и жирно, немец много и скверно, француз немного, но с энтузиазмом; англичанин сильно пьет пиво и все прочее, немец пьет тоже пиво, да еще пиво за все прочее; но ни англичанин, ни француз, ни немец не находятся в такой полной зависимости от желудочных привычек, как русский. Это связывает их по рукам и ногам. Остаться без обеда… как можно… лучше днем опоздать, лучше того-то совсем не видать…» . Откуда дворянский сын набрался этой чепухи?

В русских образах содержится все небрежение Герцена к русским: «Регент ничем не отличался, кроме музыкальных способностей, – это был откормленный, крупитчатый, туповато-красивый, румяный малый из дворовых – его манера говорить прикартавливая, несколько заспанные глаза напоминали мне целый ряд, – как в зеркале, когда гадаешь, – Сашек, Сенек, Алешек, Мирошек. И секретарь был тоже чисто русский продукт, но более резкий представитель своего типа. Человек лет за сорок, с небритым подбородком, испитым лицом, в засаленном сертуке, весь – снаружи и внутри – нечистый и замаранный, с небольшими плутовскими глазами и с тем особенным запахом русских пьяниц, составленным из вечно поддерживаемого перегорелого сивушного букета с оттенком лука и гвоздики, для прикрытия. Все черты его лица ободряли, внушали доверие всякому скверному предложению – в его сердце оно нашло бы, наверное, отголосок и оценку, а если выгодно, и помощь. Это был первообраз русского чиновника, мироеда, подьячего, коштана» . Мы видим, что все русское у Герцена – это образы ненавистных ему мелких чиновников, которых он искренне ненавидел со всей бесплодной надменностью аристократа, так и не нашедшего себе дела в России.

Про помещиков, к которым относился и он сам, Герцен пишет: «Конечно, небольшая кучка образованных помещиков не дерутся с утра до ночи со своими людьми, не секут всякий день, да и то между ними бывают “Пеночкины”, остальные недалеко уши еще от Салтычихи и американских плантаторов» .

Тут приостановимся. Пеночкин – это литературный персонаж, тургеневский тип помещика-чистоплюя («Бурмистр» из «Записок охотника»), с холодным равнодушием отдавшего своих крестьян управлящему-садисту. У него «дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные», «руки и ногти в большой опрятности содержит», «выписывает французские книги, рисунки и газеты», «даже кучера подчинились его влиянию и каждый день не только вытирают хомуты и армяки чистят, но и самим себе лицо моют». Собственно, Герцен сам принадлежал к такому же типу помещика-тунеядца, предпочитавшего переживать свои «тургеневские» страсти и революционные фантазии.

Что касается пресловутой Салтычихи, чье имя помнят даже те, кто забыл все о русской истории имперского периода, – то это пример целиком и полностью пропагандистский. Зверства Салтычихи были не типичными, а исключительными. Ведь невозможно судить о России по отдельному случаю изуверства. Даже теперь, когда таковых многократно больше, чем полтора века назад. Салтычиха, издевавшаяся над крестьянами, была изобличена, арестована, осуждена. Но до сих пор, вспоминая о ней, клеймят не этот случай зверства, а царскую Россию, которая подобные зверства решительно пресекала.

Русским Герцен готов был простить только слабости, только отчаянную ненависть к собственной жизни: «Русская слабость пить с горя – совсем не так дурна, как говорят. Тяжелый сон лучше тяжелой бессонницы, и головная боль утром с похмелья лучше мертвящей печали натощак». Самому Герцену пьянство заменяли мысли о революции.

Славяне, под которыми Герцен подразумевал не только русских, но и все родственные народы, о которых он имеет хоть какое-то представление, могут – по его представлениям – самостоятельно только дремать: «Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его, в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славян».

Русские, по мысли философствующего барина, вообще ни к чему не способны. То же думают и сейчас «пикейные жилеты» – интеллигенствующие русофобы. Образцы глубокомыслие им дал Герцен:

«Восприимчивый характер славян, их женственность, недостаток самодеятельности и большая способность усвоения и пластицизма делают их по преимуществу народом, нуждающимся в других народах, они не вполне довлеют себе. Оставленные на себя, славяне легко „убаюкиваются своими песнями“, как заметил один византийский летописец, „и дремлют“. Возбужденные другими, они идут до крайних следствий; нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою. Того упорного непониманья друг друга, которое существует теперь, как за тысячу лет, между народами германскими и романскими, между ими и славянами нет. В этой симпатичной, легко усвояющей, воспринимающей натуре лежит необходимость отдаваться и быть увлекаемым.

Чтобы сложиться в княжество, России были нужны варяги.

Чтобы сделаться государством – монголы.

Европеизм развил из царства московского колоссальную империю петербургскую».

«Но при всей своей восприимчивости не оказали ли славяне везде полнейшую неспособность к развитию современного европейского, государственного чина, постоянно впадая или в отчаяннейший деспотизм, или в безвыходное неустройство?»

На эти взгляды Салтыков-Щедрин написал карикатуру – свою «Историю одного города».

Разумеется, Герцен готов был признать некий исторический динамизм только там, где он надеялся найти революционное движение и восстание масс против традиционных порядков, выстаивавшихся в Европе веками. Но покатавшись по Европе и насмотревшись на мещанскую революцию во Франции, наговорившись с революционерами, Герцев оставил в своих записках самые уничижительные характеристики всем европейским народам, которые он мог наблюдать лично. Успокоился он только в Лондоне. Успокоился на русофобии – отчаянной ненависти к России, которую он разделял с поляками и прочими эмигрантскими кругами, чьи отвратительные повадки Герцен также живописал в своих мемуарах.

Большевики искали в Герцене и его круге своих единомышленников. Они стремились не прослыть беспочвенной, случайно занесенной в Россию болезнью. Они доказывали, что являются продолжением векового революционного движения. Именно этим в советский период обусловлены колоссальные тиражи почти никем не читанных книг Герцена, название в его честь улиц, больниц и площадей.