Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты

Ненависть Маркса к Герцену была «чисто платоническая, так сказать, безличная – меня приносили в жертву фатерланду – из патриотизма». При формировании очередного международного комитета из разношерстных групп эмигрантов Маркс выступил против присутствия в комитете Герцена. Аргумент Маркса в передаче Герцена был таков: «На это Маркс сказал, что он меня лично не знает, что он не имеет никакого частного обвинения, но находит достаточным, что я русский, и притом русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию, – что наконец, если комитет не исключит меня, то он, Маркс, со всеми своими будет принужден выйти». Заносчивость Маркса упорно следовала за нежеланием знать взгляды Герцена, а только их интерпретировать: «Я не хочу никогда и нигде фигурировать рядом с Герценом, так как не придерживаюсь мнения, будто старая Европа должна быть обновлена русской кровью» . Герцен, конечно, по-своему любил Россию, но не более чем Маркс любил Германию, и был таким же интернационалистом. Разница проявляется в последователях – большевики чтили имя, но забыли все русское в Герцене, а марксизм они взяли на вооружение вместе со всем его русофобским пафосом.

За интриги и грубости Герцен оценивал Маркса и его единомышленников крайне негативно, размещая их в низах той пирамиды эмигранских кругов, где у основания доминировали самые извращенные и подлые типы. Описывая эти круги, Герцен писал: «От серной шайки, как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне» .

Весьма вероятно, что подобные характеристики Герцен сформулировал под влиянием личных отношений к немецкому поэту Гервегу, которого приютило в Лондоне семейство Маркса. Но на Герцена также могла повлиять и склочная, выходящая за рамки приличия полемика Маркса со своими противниками в эмигрантской среде. Нападки Маркса на Герцена могут быть объяснены только условиями жестокой борьбы в Интернационале, где царила обстановка нетерпимости, очернявшая всякого, кто хотя бы был знаком с Бакуниным или Прудоном.

Русофобия фонтанировали из «марксидов» еще смелее, чем из российских «революционных демократов». Вот слова Энгельса в полемике с Бакуниным: « На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью, со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 6, с. 305–306).

В работе Энгельса «О германцах и славянах», написанной по наущению Маркса, сохранилась лживая характеристика Герцена как панслависта (то есть, в современной терминологии – русского империалиста), а также личный выпад: «явное невежество, ошибки, беззастенчивая чванливость и плагиаты из Гакстгаузена» . Позднее Маркс оценит Герцена столь же грубо: «социал-дилетант». Вся эта ругань так и не привела к открытой полемике.

За нещепетильностью взаимных оценок и надменностью позиции, не вдававшейся в суть претензий оппонентов, скрывалось главное: общая неправота конкурирующих группировок, мыслящих только ненавистью к всей истории человечества, которую они хотели сломать. И только большевики, устроив всероссийский погром, придумали что-то общее между всеми этими людьми, которые грызлись между собой, подличали и злобно мечтали о том радостном моменте, когда могучие государства начнут рассыпаться в прах.

Главным достижением народовольцев стало убийство Государя Александра II, за которым последовал скорый судебный процесс и казнь основных организаторов этого злодеяния. В короткий промежуток времени русская общественность в своих суждениях и эмоциях отразила процесс страшного вызревания целого отряда нигилистов, дошедших до крайней фазы амбициозности. Интеллектуально эти люди были связываются с Герценым, Бакуниным, Лавровым и другими безвестными «теоретиками» народовольческой смуты. В действительности взгляды этого слоя были крайне смутными, а теоретические разработки «крестьянского социализма» никогда не были всерьез востребованы или даже мало-мальски интересны народовольцам.

Народовольцы говорили, что переворот нужен ради снятия гнета государства и свободного развития народа – сообразно его воле и наклонностям, а наклонности эти, как ожидалось, имеют в основе социалистические принципы. Разумеется, никаких таких принципов в народе не существовало, и не хотел народ жить неприкаянным, прокладывая себе путь к благополучию в бурях политических страстей. Тем самым народ и не угодил народникам. Чтобы понудить народ к свободному выбору своего пути, народовольцы в конце концов дошли до идеи цареубийства – обезглавить государство, полагали они, стоит именно для того, чтобы народ снова отказался от тех табу, которые делали Империю несокрушимой. Устоявшееся престолонаследие превращало самодержцев в бесспорных правителей, а потому в народном взгляде – в бесспорных же Помазанников Божиих. Убийство царя означало, что «все позволено», что «Бога нет». И тогда вместо Воли Божией, вместо богоданной власти народ должен был начать управляться сам собой – посредством интеллигенции.

Установки народовольцев позднее были подхвачены большевиками: земля – народу (крестьянам), фабрики – рабочим. Интеллигенции доставались все преимущества водителей общества, использующих политические свободы и всеобщее и равное избирательное право и народное представительство. Ничего народного в народовольцах не было.

Проблема Империи состояла в нелояльности того общества, которое вырастало из традиционного строя жизни, постепенно разрушая его. Привычка к лояльности могла быть заменена только свободным патриотическим чувством, подкрепленным рациональным самоопределением – национальным единством. Но пока общество пополнялось «дряннейшими людишками» – они захватывали внимание публики и претендовали на определение всей общественной дискуссии. Наглость этого порожденного разбойничьими ухватками вчерашних сельских бузотеров создавала им ореол мучеников.