Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты

Бакунин страстно готовил разные заговоры, шпионские проекты, навязывая их наивным своим почитателям, случайно подвернувшимся под руку. Попав после австрийского ареста в русскую тюрьму, он с готовностью исполнил просьбу царя – написал объемистую покаянную «Исповедь». Потом, после милостивой отправки в Сибирь, где ему была, как ранее Герцену, найдена достойная служба, а также создана атмосфера правительственного благоволения, он пытался, как и в Европе, стать учителем всех и проповедником своих идей, дополненных почитанием и поддержкой всесильного губернатора Н. Н. Муравьева-Амурского. Но Бакунин не приобрел сторонников или друзей, а напротив, нажил яростных критиков из числа местных «прогрессистов» и околодекабристской публики. Взаимные оскорбления дошли до Лондона, где Герцену были представлены материалы против Бакунина. Тот отказался их публиковать в своем журнале: « Правда – мне мать, но и Бакунин мне – Бакунин» .

Бакунина угнетало, что он получал деньги от золотопромышленника, к которому он был определен на службу, не выполняя никакой работы. Поэтому он письменно объявил, что считает все полученные деньги долгом и вернет его. Занять было не у кого, и Бакунин пишет письмо Каткову, которого странным образом продолжает считать своим приятелем. Катков же не считал Бакунина приятелем, не дал денег и так охарактеризовал «простоту» сибирского ссыльного: «Благородный рыцарь, он хотел подаянием уплатить подаяния, из чужих карманов восстановить свою репутацию во мнении откупщика. Мы не могли ему быть полезны, и письмо его осталось втуне».

Бакунин не вытерпел холодности общества, двусмысленной роли при губернаторе, финансовых затруднений и сбежал в Японию, а потом в Америку, бросив в Иркутске свою жену. Из Америки путь бунтаря-анархиста лежал снова в Европу – к прежним бесплодным буйствам. Россия, служба, семья – все ему было немило без свободы оглашать свои живодерские идеи и собирать вокруг себя хоть несколько десятков зачарованных слушателей.

Герцен резко выступал протии бакунинского бунтарства: «Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и самой вредной» . О Бакунине Герцен передает очень верное мнение одного из европейских буянов: « В первый день революции это просто клад, а на другой день надобно расстрелять». Именно по этому рецепту большевистская партия расправлялась с буревестниками революции, героями гражданской войны, ленинской гвардией. Бакунину повезло родиться в более гуманную эпоху и умереть своей смертью, пусть и в ссоре со всем миром революционеров.

Революция создает о самой себе политические мифы, позволяющее не быть беспочвенной в глазах своих временных попутчиков и в глазах потомков. Но ничего нет более жалкого и постыдного, чем революция, потерпевшая поражение и удалившаяся в эмиграцию.

Александр Герцен, сам принадлежавший к этой среде, оказался одним из самых честных и остроумных. Его писательский талант изобличал то, чем сам он упивался в качестве политического деятеля. Его уничижительные характеристики – это проблески русского таланта, побледневшего и утратившего почву на чужбине. Скептическое отношение к «братьям по несчастью» позволяло Герцену не растранжирить свое достояния и чувствовать себя выше эмигрантских дрязг, постоянно возникающих от недостатка денег на самое необходимое.

Для Герцена революционеры в эмиграции были шумным сборищем с невиданными амбициями и очевидной неспособностью к прагматическому действию, направленному на воплощение своих идей. «Как для Николая шагистика была главным в военном деле, – так для них все эти банкеты, демонстрации, протестации, сборы, тосты, знамена – главное в революции» . Эмиграция замирает в своих воззрениях, представляя по слухам, что мечта о возвращении в новую Россию вот-вот сбудется. Революционная эмиграция еще более мертвеет в своих надеждах и совершенно не способна воспринимать жизнь покинутой страны такой, какой она есть. « В их числе есть люди добрые, храбрые, искренно преданные и готовые стать под пулю, но большей частию очень недальние и чрезвычайные педанты. Неподвижные консерваторы во всем революционном, они останавливаются на какой-нибудь программе и не идут вперед». «Толкуя всю жизнь о небольшом числе политических мыслей, они об них знают, так сказать, их риторическую сторону, их священническое облачение, то есть те общие места, которые последовательно проявляются одни и те же, a tour de role, – как уточки в известной детской игрушке, в газетных статьях, в банкетных речах и в парламентских выходках».

Революционное мышление – удел не просто отвергнутых, но отвергнутых по заслугам. Революционные круги впитывают отброс общества, считающий себя средоточием гениальности, которую подавляют «мещанство» (о котором с такой неприязнью писал Герцен) и власть. «Сверх людей наивных, революционных доктринеров, в эту среду естественно втекают непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие курса, но окончившие ученье, адвокаты без процессов, артисты без таланта, люди с большим самолюбием, но с малыми способностями, с огромными притязаниями, но без выдержки и силы на труд. Внешнее руководство, которое гуртом пасет в обыкновенные времена стада человеческие, слабеет во времена переворотов, люди, оставленные сами на себя, не знают, что им делать. Легкость, с которой, и то только по-видимому, всплывают знаменитости в революционные времена, – поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно, что не сделано сегодня, можно сделать завтра, можно и вовсе не делать».

Выделяя «накипевшую закраину» в революционном движении, Герцен лукавит, пытается оправдать ничтожность своих соратников, очевидную ему практически в любой фигуре (исключая разве что Гарибальди). Он так характеризует этот слой: «Это бессменные трибуны кофейных и клубов; они постоянно недовольны всем и хлопочу обо всем, все сообщают, даже то, чего не было, а то, что было, – является у них, как горы и рельефных картах, возведенное в квадрат и куб. Глаз до того к ним привыкает, что невольно ищет их при всяком уличном шуме, при всякой демонстрации, на всяком банкете».

Эмиграция – лишь способ спасти жизнь или свободу. Ее политическое значение ничтожно, ее идеология – это проживание непрожитого прошлого. Так было в русской эмиграции после революции. Но она проживала великое прошлое и сохранила великую мечту о России. Революционная эмиграция времен Герцена проживала только свое ничтожество. «С одной стороны люди простые, инстинктом и сердцем понявшие дело революции и приносящие ему наибольшую жертву, которую человек может принести, – добровольную нищету, составляют небольшую кучку праведников. С другой – эти худо прикрытые затаенные самолюбия, для которых революция была служба, position sociale, и которые сорвались в эмиграцию, не достигнув места; потом всякие фанатики, мономаны всех мономаний, сумасшедшие всех сумасшествий; в силу этого нервного, натянутого, раздраженного состояния…»