Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты

Как историческая фигура, Сталин совмещает в себе образ палача и образ победителя. Сталин как символ не может совмещать два этих образа. Именно поэтому в настоящее время происходит интенсивное отмежевание сталинистов от всех фактов, которые каким-либо образом дискредитируют Сталина как организатора уничтожения Российского Государства в 1917 году и автора массовых репрессий, затронувших вовсе не только коммунистическую номенклатуру и партийных радикалов-интернационалистов. Либеральные, олигархические круги заказывают иной портрет Сталина – тирана и узурпатора. Но чем больше от имени режима предлагается такая смысловая нагрузка на историческую личность, тем больше интереса она вызывает. Мы видим два образа Смуты, и оба – крайне вредны для русского народа, которому не оставляют выбора: здесь его будут раскалывать именем Сталина, который мертв и принадлежит уже отдаленной истории, но будет действовать как живой бог, обещающий карать с жестокостью, которую только можно представить себе по отношению к врагам.

Все оценки Сталина как личности – субъективны. Оценки его эпохи могут быть основаны на фактах, исторических аналогиях и логике. И это вполне научный подход. Но если речь идет о современности, о текущей политике, то никто не будет обращать внимание на научный метод исторических оценок. Вопрос именно в субъективных оценках, которые складываются в реальные политические предпочтения. Сталин в современно политике – это надежно отсутствующий персонаж, который лежит в гробу, но образ его призывают с такой надеждой, что иногда кажется, что он сможет выбраться из гроба. Сталинисты капризны: они не признают никакой «реинкарнации». Им нужна подлинность: настоящий Сталин. И это момент психологический. Это образ коммунистического Апокалипсиса: когда с крахом известной нам истории (страны, государства, народа) настает царство справедливости и достатка – «новое небо и новая земля». Без деталей – просто «новое», и все. Лишь бы не «старое». Что «новое» может быть еще хуже, чем «старое», сталинистов не волнует.

Как бы Сталин ни стремился к пользе Отечества, он был рабом большевистской идеологии и заложником свершенных большевиками деяний. Если бы Сталин не был в них соучастником, то его кости гнили бы в могилах гражданской войны. Поэтому в образе Сталина есть всё – и прагматическое стремление вести страну по наилучшей из возможных исторических траекторий (из тех, которые были предопределены в 1917), и прочная причастность к тому вреду, который при этом все равно наносился стране и народу. Ожесточение, которое возникло в обществе в результате мировой войны, революции, гражданской войны и марксистского фанатизма, на все бросило свою тень. Эта тень сгущает Смуту наших времен.

Россия могла бы погибнуть от большевистской Смуты. Но она выжила. И это оказалось возможным в условиях сталинизма. Быть ли за это благодарным Сталину? Это дело вкуса. Ясно лишь одно: ничто в образе Сталина преодолению нынешней Большой Смуты послужить не может. Только здравое и освобожденное от психозов историческое повествование о русской истории будет тем средством, которое освободит наш народ от бесовщины прежних смут и грядущей почти с фатальной неизбежностью катастрофы, которая угадывается как результат текущей Большой Смуты.

Революционная политика стремится оторвать народ от продуктивного труда и бросить его в политические битвы, преследуя негодными методами неверно понятые интересы. Результатами этих битв стремятся воспользоваться те, для кого принцип «чем хуже, тем лучше» является допустимым и применимым против того государства, которое революционеры намерены обрушить. Но стоит власти пасть в руки вчерашних революционеров, они становятся «государственниками», отрекаясь от всего, к чему призывали совсем недавно.

Декларация прав народов России 1917 года, принятая самозваным Советом народных комиссаров, в полной мере соответствует разрушительной логике революции. В декларации говорилось о раскрепощении – отделении трудящихся от государства, власти закона, дисциплины военного времени. Объявив, что теперь никто не имеет никаких обязательств перед страной, большевистские комиссары заключили также, что и народы «раскрепощаются». Отменялось «натравливание народов друг на друга», «резня и погромы», «рабство», «гнет и произвол». По слову этой самозваной группы отныне устанавливалась политика «добровольного и честного союза народов России».

Разумеется, народ не может свидетельствовать о своих интересах иначе как через своих представителей. Никто таких представителей в 1917 году не избирал. Выборы в условиях войны были бы нелепостью. Да и не было среди российских народов практики выдвижения своих представителей сверх уровня местного самоуправления. Народ даже во время революционного брожения не мог не оставаться бессловесным субъектом, который проявлял себя разве что разрушительным бунтом, но вовсе не политическим самосознанием. Сказка об освобождении от любой дисциплины и ответственности была придумана большевиками с целью подбить к бунту, разнуздать самые мрачные силы, дремавшие в глубине социальных слоев, ощущавших государство и необходимость повседневного труда как непереносимое бремя.

Большевистская Декларация объявила, что «кадетская буржуазия», пришедшая к власти после февральского переворота, лишь усилила вражду и недоверие между народами. Взамен большевики обещали союз народов, понятый ими как соединение в революционную силу, направленную против этой самой «буржуазии». При этом парадоксальным образом соединение должно было быть достигнуто путем разъединения – на основе принципа свободного самоопределения народов вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. Принцип разъединения не раз провозглашался большевиками на Съездах Советов – фиктивных представительных форумах, которые никогда не избирались по какой-либо законной процедуре и в сущности никого не представляли. Большевики обещали тем, кто чувствовал свою ущемленность по национальному признаку – равенство, сепаратистам – суверенность новых государств, людям без рода и племени – отсутствие каких-либо признаков национальности, которые можно было защищать; паразитическим слоям – свободу развития в качестве меньшинств. Поманив порочные социальные группы своими посулами, использовав их в революции, большевики потом избавились от разрушителей государства. Они намерены были править если не всем миром, то хотя бы пространством Империи.

Коммунистический сепаратизм, вылившийся в концепцию «самоопределения вплоть до отделения», имеет корни в праздном образованном классе, который почему-то предположил, что народы России не живут, а мучаются под гнетом государства. А без государства они, якобы, должны расцвести, самоопределяясь в своей жизни. Но каким образом должно было состояться это самоопределение, анархо-интернационалисты не задумывались. А если бы задумались, то поняли, что бы, что любое самоопределение состоялось бы снова в виде государства. Образование такого государства без опыта правящих слоев, без традиции государственности могло принести народам только новые бедствия, связанные с неопытностью новых правителей, способных рассчитывать только на насилие. Понятно, что поляки еще помнили свою независимость, а их культурная и аристократическая элита были бережно сохранены в Империи. Понятно, что Финляндия, имевшая волей русского императора свой парламент и Конституцию, могла обособиться как самостоятельное государство. Но все остальные территории именно потому и потянулись к России, что в них не было никаких сил, чтобы организовать новые государства. Империя восстановилась, став из «белой» «красной». Нигилисты, мечтавшие о ликвидации государства, были попросту перебиты. Но вирус большевистской революции не был удален из государственного организма. Он вывернул Империю, сделав ее Антиимперией. Он превратил русское государство в антирусское, русскую власть заменил интернационалом меньшинств. Такое государство могло быть существовать только насилием, диктатом. Застой и крах были его неизбежной судьбой.