Николай Устрялов - Италия — колыбель фашизма

Когда-то, в эпоху гражданской войны в России, кадетская партия устами проф. Новгородцева заявила, что «государственная власть должна опираться не на общественный сговор, а на общественное признание». Именно так смотрит на вопрос и фашизм. Для правительства нужно сочувствие, но не формальное соучастие массы. Правительство должно вести за собою народ, воспитывать его, но не плестись за народными настроениями, переменчивыми, как дюны на морском берегу. Нация есть живой организм, и власть должна быть его «душою», его направляющим и руководящим разумом. «Партия – значилось в партийной фашистской программе 1921 года – рассматривает общение, образующее государство, не как простую сумму индивидов, живущих в определенное время на определенной территории, но как организм, содержащий в себе бесконечные ряды прошлых, живущих и будущих поколений, для которых отдельные индивиды представляются лишь преходящими моментами. Их этой концепции общества партия выводит категорический императив: индивиды и группы (категории, классы) должны подчинять свои интересы высшим интересам национального организма. Партия полагает, что такое подчинение осуществимо лишь путем признания авторитета, иерархии и дифференциации органов и функций».

Эта философия нации, в которой Маршак не без основания усматривает отголосок старых реакционных (де Мэстр) и консервативных (Трейчке) теорий, позволяла фашизму освятить идеей авторитета партийную и личную диктатуру, которой организационные формы во многом явно заимствованы у русских коммунистов. В этой причудливой смеси старого с новым – специфический аромат итальянского фашизма, его индивидуальная «энтелехия».

Партийная диктатура связывается с «руководством» массами, с идеологическим «охватом» масс. Партия, сохраняя свято свою иерархическую структуру, призывается неустанно поддерживать живое общение с широкими народными слоями. Еще Маккиавелли учил, что принуждение нужно всегда уметь соединять с убеждением, что убеждение должно предшествовать принуждению. Разумное правительство всегда «демотично», всегда живет жизнью народа. «Править страшно трудно, – констатирует дуче в 1924. – Тот, кто правит, должен ясно знать все нужды страны. Тот, кто правит, чувствует в своем сердце биение народного сердца». И фашисты, вслед за русскими коммунистами, любят называть себя «реальными демократами», в отличие от формальных демократов классического европейского типа. «Мы носители новой политической системы, нового типа цивилизации – объявляет Муссолини осенью 1926, после «корпоративных» реформ. – Там не может быть тирании, где существует целый миллион записавшихся в фашистскую партию, три миллиона записавшихся в экономические организации, 20 миллионов человек, повинующихся директивам правительства. Если был когда-либо в истории демократический режим, то именно наш фашистский строй и есть истинная демократия. Но, конечно, он – не та позорная демократия, которая вечно тряслась от страха, и особенно тогда, когда надо было проявить хоть чуточку мужества».

И еще ярче – в знаменитой речи 26 мая 1927-го: «Ныне мы возвещаем миру создание могущественного унитарного итальянского государства от Альп до Сицилии, – и это государство осуществляется в форме демократии резко выраженной, организованной, авторитарной, демократии, в которой народ чувствует себя хозяином»…

Под флагом этих бодрых и гордых слов диктатора об истинной демократии фашистский режим кончал с остатками либеральных порядков. Знаменитый «каталог индивидуальных свобод», над которым столь прилежно потрудился XIX век, перечеркивался сверху до низу. Спокойствие покупалось ценою нажима на «права личности». Свобода собраний и союзов подверглась решительному ущемлению. В частности, акт о запрещении тайных обществ разгромил итальянское масонство, к вящему удовольствию Ватикана. Свободу слова, устного и печатного, тоже окутали сумерки. Правда, в первые дни после переворота Муссолини несколько обнадеживал своих бывших коллег по ремеслу. «Как только, – говорил он им, – будут изжиты исключительные условия, я не премину блюсти свободу печати, поскольку печать окажется достойной свободы». Однако это время так и не наступило. Напротив, чем дальше, тем отношение к прессе становилось все круче, политический мороз крепчал. С личной неприкосновенностью дело обстояло столь же скромно: она оказалась отданной всецело на усмотрение фашистских властей, а то и буйствующей чернорубашечной вольницы. Когда законодательная власть пала ниц перед исполнительной, превратившейся поистине в правительственную, – сами собой испарились реальные гарантии неотчуждаемых личных прав. Италия – не Англия: ущемления свободы и унижения парламента не породили в народе органического протеста; Гемпденов в Италии XX века не нашлось.

Муссолини в своих речах неоднократно касался этого вопроса о свободе. «Свобода не есть нечто абсолютное – говорил он мэрам коммун. – В земной жизни ничто не абсолютно. Свобода – не дар, она – завоевание. Она – не равенство, но привилегия. Понятие свободы меняется с течением времени. Свобода мирного времени не есть свобода военного. Свобода времен богатых не подходит к временам нищеты… Мне говорили, что я правлю посредством силы. Но все сильные правительства правят силою. «Не словами держатся государства», – сказал учитель учителей политики. Наконец, сила вызывает согласие. Нет силы без согласия и согласия без силы». Отсюда – характерное для фашизма отрицание антиномии личности и государства. «Государство и индивид – едино суть. Максимум свободы всегда обусловливается максимумом силы государства» (Джентиле). – Подлинную свободу и подлинную радость жизни личность обретает лишь в государстве, живой норме творческого порядка.

Дело не в политических свободах, а в устройстве и удобстве жизни, в улучшении условий существования. «Говорили о свободе, – отвечает премьер парламентским ораторам в палате 15 июля 1923-го. – Но что такое эта свобода? Итальянский народ не требовал от меня доселе никакой свободы». Народ просил оздоровления, удешевления жизни, резонно хочет законных жизненных удобств. «В Мессине народ, окружая мой вагон, кричал мне: избавьте нас от бараков!». В южных провинциях миллионы жителей не имеют сносной воды: они твердят о воде, о малярии, «но они не говорят ни о свободе, ни о государственном устройстве». Программа власти должна выражаться не в словах о свободе, а скорее в лозунге: «дороги, мосты, дома, вода». Нация нуждается не в отвлеченной, формальной свободе, а в конкретном житейском благополучии. Именно национальное благополучие – залог и основа национального величия: ради него следует пожертвовать свободой, раз нельзя их совместить. И вместо свободы фашизм проповедует суровую триаду: «порядок, иерархия, дисциплина».