Василий Васильев - И дух наш молод

Вскоре я попал на концерт настоящий. В Народном доме на Петроградской стороне пел Шаляпин. Публика - самая что ни есть разношерстная, настоящий Ноев ковчег с "чистыми" и "нечистыми".

Шаляпин пел в этот вечер много. Из всего, что им было исполнено, особое впечатление на меня произвели "Старый капрал" и "Блоха" Мусоргского, да еще ария Мефистофеля ("Люди гибнут за металл").

Затаив дыхание, я смотрел на высокую, могучую фигуру человека, стоявшего на сцене. Голос его то снижался до шепота, то звучал так мощно, что становилось жутковато.

Я хлопал вместе со всеми до боли в ладонях. Шаляпин кивком головы благодарил за аплодисменты.

Концерт близился к концу. Но тут матрос, сидящий рядом со мной, крикнул: "Дуби-и-нушку"!" Сотни голосов подхватили: "Ду-би-нуш-ку"!", "Эх, ухнем!" Шаляпин отошел от рояля, приблизился к рампе. Сказал просто, несколько уставшим голосом: "Это песня хоровая. Я спою, а вы подпевайте".

Он постоял немного, словно раздумывая. Я сидел совсем близко и видел, как лицо его побледнело. И тут Шаляпин запел... "Много песен слыхал я в родной стороне".

Он начал тихо. Но с каждым словом голос его крепчал, набирал силу. Казалось, пела сама душа его - бунтующая, дерзкая. Раздвинулись стены, куда-то исчез потолок, а песня, увлекая, захватывая, все росла и росла.

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая, сама пойдет!

Вдруг зал грохнул, что-то огромное, всепобеждающее обрушилось, разломило стены и грянуло торжествующе, тысячеголосо:

Подернем,

Подернем,

Да ухнем!

Шаляпин запел следующий куплет. Снова замер зал. Над головами поплыли знакомые и как-то по-новому звучащие слова.

Но настала пора, и проснулся народ,

Разогнул он могучую спину,

И на бар и царя, на попов и господ

Отыскал он покрепче дубину.

Зал, согретый могучим голосом запевалы, неожиданной шаляпинской импровизацией{120}, грохнул, взорвался еще более мощным "Ухнем", благодарностью, восторженным "Ура!", "Браво, Шаляпин!"

Мир вокруг опять раскололся, но уже по-другому. Все громче звучали голоса тех, кто готов был взяться за дубину - не только на бар и царя, попов и господ. И жались испуганно, молчали, объятые страхом, вчерашние хозяева России, доживающие последние деньки.

А неистощимый голос, никого не оставляя равнодушным, будил, звал: "Так иди же вперед, мой великий народ..."

Ни до, ни после не слыхал я такого пения. Все слилось воедино: гений Шаляпина, настроение масс, предгрозовое время. Казалось, позови певец - и ринутся в бой, на смерть. Впервые подумалось: каким грозным оружием может стать песня.

А 25 октября в том самом Народном доме, где я слушал "Дубинушку", снова пел Шаляпин. Пел партию дона Карлоса в полупустом зале, вряд ли сознавая, что История - великий Дирижер - уже играет отходную старому миру.

Ленин в октябре

"Где-то рядом". В Смольном (Живительный дух революции). "Плод созрел..." ВРК ("Гвозди бы делать из этих людей"). На съезде Советов Северной области. Молодежь и Красная гвардия. "История не простит нам". "С таким рулевым никакие бури не страшны".

Я долго думал, прежде чем приступить к этой главе. Сотни книг, воспоминаний, исследований посвящены вождю революции в предоктябрьские недели, дни. Что могут к ним прибавить эти строки? К тому же после июльских событий по 24 октября, когда Ильич впервые появился в Смольном, я ни разу не видел его. Не видел, но присутствие Ленина "где-то рядом" ощущалось во всем, что мы делали, определяло каждый шаг, приближающий к восстанию. Именно об этом я хочу рассказать, не выходя за ранки личных наблюдений, личных восприятий.

Где находился Владимир Ильич в последние дни своего последнего подполья, об этом, естественно, знали немногие. Однако возвращение его из Финляндии в Петроград мы почувствовали сразу: реорганизация отрядов, перевооружение, вербовка-подбор в частях гарнизона надежных солдат, унтер-офицеров на командные должности, в отряды, военная подготовка красногвардейцев - все стало проводиться с большей целеустремленностью, ускоренными темпами.

В те дни (с 8 по 25-26 октября) мне особенно часто - днем и ночью приходилось бывать в Смольном. Глазу тут представлялись невообразимая сутолока и беготня.

Наверху, в актовом зале, почти не прекращались заседания Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Комитетские комнаты круглые сутки гудели, как ульи. Воздух - хоть ножом режь, хоть топором руби. Пахло ружейным маслом, ржавой селедкой, человеческим потом. Сотни красногвардейцев, солдат, матросов, занимая все свободные места, спали тут же, на полу, в коридорах, в огромных пустых белых комнатах с эмалированными дощечками на дверях: "Классная дама", "Третий класс", "Учительская", "Дортуар". Над этими дощечками на листках, а то и на сером картоне виднелись наспех сделанные надписи: "ЦИК", "Исполнительный Комитет Петроградского Совета", "Бюро иностранных дел", "Фабрично-заводские комитеты", "Центральный Армейский Комитет"...

...Новая жизнь властно вторгалась в массивное, казарменного типа здание, где совсем недавно обучались, опекаемые самой императрицей, дочери аристократической элиты, несостоявшиеся княгини, графини, фрейлины.

Тут в пору рассказать о том, как тихий Смольный стал штабом Великой Октябрьской революции, его мозгом и сердцем.

Незадолго до июльских событий все три этажа старинного здания творения Кваренги - были разделены по вертикали между бывшим владельцем Институтом благородных девиц и Петроградским Советом. К началу августа в Смольный из Таврического дворца переехали Петроградский Совет, ЦИК, партийные фракции, в том числе - и большевистская. Центральный Комитет РСДРП (б) открыл свое отделение в Смольном. При этом бралось во внимание удобное расположение Смольного, его отдаленность, изолированность от враждебно настроенного центра, благоприятные возможности для организации обороны и охраны. В предоктябрьские дни Смольный уже стал общепризнанным центром революции. В канун восстания тут окончательно стерлись границы между днем и ночью. В любое время суток можно было увидеть спящих - засыпали там, где одолевала усталость, - и бодрствующих. По длинным сводчатым коридорам, кое-где освещенным тусклыми электрическими лампочками, двигались люди. Пол, рассчитанный на порхание изящных воспитанниц, вздрагивал и дрожал под гулким топотом тяжелых сапог.

Одни приходили, другие уходили. За всей этой сутолокой, суетой и кажущимся беспорядком, как нигде, чувствовался и ощущался живительный дух революции.

Все здесь дышало энтузиазмом, горело жаждой революционной борьбы. Все ждали решающего сигнала. Отовсюду поступали донесения о том, что воинские части и рабочие всецело на стороне большевиков, готовы к восстанию. Задор, молодость, революционный энтузиазм и вера в победу революции - такой в те дни была атмосфера Смольного. Охрана Смольного, подступов к нему была поручена нескольким отрядам Красной гвардии, в том числе и 2-му Сводному, которым командовал я.