Василий Васильев - И дух наш молод

Семья наша жила в ужасных условиях. Землянка, вырытая в песке метра на два вглубь, крыша на уровне земли. В темной и сырой комнате жили мы, одиннадцать человек, да еще хозяин землянки с женой и дочерью. Рядом пимокатная мастерская.

Отец, как ссыльный, не был прописан. По фамилии нас в Бородулихе никто не знал. Когда меня или кого-то из братьев, сестер спрашивали, чьи мы будем, мы говорили: "пимокатовы", на что в ответ слышали: "А, это Ефима, ссыльного", или "каторжного". В селе нас таких было три семьи - совершенно бесправные, вне закона, к которым относились нередко с нескрываемым презрением.

Я сразу же начал работать слесарем в мастерской. Прошло три месяца. К тому времени приехал из города хозяйский сын. Узнав, что я питерский из семьи "смутьяна ", он тотчас приказал выгнать меня. Со мной даже не рассчитались.

Вместе с братом Михаилом мы нанялись на работу к богачу Хребтову, потом - к Мигову. Последние месяцы работали у богатого кержака Берлогова. Надрывались зимой и летом за гроши, старую рваную одежонку с хозяйского плеча и скудные харчи.

В начале 1913 года наша семья переехала в село Богословку. Тут нас прописали и на общих основаниях наделили землей. Село было новое, заселенное переселенцами из Тамбовской, Самарской губерний. Были переселенцы и с Украины.

Я, Михаил, Дуня батрачили у Обжичиных, Полетаевых и других. Жить стало немного легче. Отец катал валенки, землю сдавали богачам в аренду и сами понемногу засевали. А главное, никто уже не называл нас ссыльными, каторжниками. Но и Васильевыми не называли - только Пимокатовы.

Пимокатчиком, однако, никто из нас, кроме отца да брата Николая, так и не стал.

В Богословке главной нашей опорой была мать. Человек большой души, добрая, нежная, она терпеливо переносила все невзгоды, бедность, нужду. Мы никогда не видели ее плачущей. Каждого из нас она любила по-своему. Для каждого находила доброе слово, ласку. Отец мне показался не таким, каким я видел его в детстве. Он много курил, иногда выпивал. Когда, бывало, выпьет, то тихонько ложится отдыхать, ни с кем не разговаривает, чтобы никто из детей этого не заметил. А мать в таких случаях прикладывала палец к губам, что означало: тише - отец спит!

Политической жизнью отец почти не интересовался, хотя к нему часто приходили двое ссыльных из Бородулихи. Отец много работал: нелегко было прокормить такую большую семью. На первый взгляд он казался нелюдимым, угрюмым. В действительности же был добрым и чутким человеком. Всех нас любил одинаково, но ласкать не умел. Скажет: "Молодец! Хорошо! Умница!" Осторожно погладит шершавой ладонью по голове. Это и было у него наивысшим проявлением ласки.

В самое трудное время нашей семье помогали Тимофей Барановский и дальние родственники по матери - Смидовичи, в те годы проживавшие в Москве.

Петр Гермогенович Смидович... О нем хотелось бы рассказать подробнее. Инженер-электрик, еще в студенческие годы он связал свою судьбу с Лениным, с партией рабочего класса. Агент "Искры". В 1905 году сражался на баррикадах Красной Пресни.

Приезжая в Петербург, он всегда заходил к нам, в Шелковый переулок. Не раз выручал семью дяди Ивана материально. Умел помочь так, чтобы не унизить жалостью. В Сибири мои родители тоже получали от него письма и - всегда очень кстати - денежные переводы. Ко мне Петр Гермогенович относился почему-то с особой теплотой, я бы сказал, с отцовской нежностью. Так было и в дни VI съезда РСДРП (б). Встретив меня, он обрадовался.

- Вижу, Василий, крепко стоишь на ногах. Дорогу выбрал правильную, на всю жизнь. Шагай, племяш!

После Великой Октябрьской социалистической революции Смидович занимал ответственные посты на советской и хозяйственной работе. Я знавал его председателем Московского Совета, членом Президиума ВСНХ, членом Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На любом посту он оставался таким же скромным, чутким, каким я знал его в далекие годы отрочества. Меня в этой семье считали своим. Особенно мы сблизились в двадцатые годы, когда я часто и подолгу жил в Москве. Мне редко приходилось бывать под родительским кровом. И я приходил к Смидовичам со своими радостями, бедами, всегда встречая тепло, ласку. Никогда не забуду проводов, которые мне устроили Софья Николаевна и Петр Гермогенович после выпуска из Академии Генштаба. Не забыть мне беседы за чашкой чая перед длительными зарубежными командировками. Сколько мудрых советов, добрых наставлений, предостережений получал я в разное время от этих сланных людей, старых большевиков-ленинцев, всегда дорогих моему сердцу.

Известие о войне было неожиданным, как гром с ясного неба. 19 июля 1914 года (по старому стилю) объявили приказ о мобилизации. Вскоре пришло письмо от дяди Ивана. Он сообщал, что Дмитрия "забрили" в Кизеле. Первую весточку от Мити мы получили из лазарета, куда он попал после ранения.

Началась вербовка добровольцев на фронт. Нашлись добровольцы и в Богословке. На меня незабываемое впечатление произвели проводы единственного соседского сына, кажется, Дубровиных. Шел он на фронт со своей лошадью, тоже в хозяйстве единственной. Провожали парня всем селом. Впереди шествовал поп с иконой, за ним молодой доброволец, родные, друзья, следом отец вел на поводу вороного коня.

Впечатляющая картинка. Потянуло и меня в герои, тоже задумал пойти добровольцем на фронт. Попробовал записаться в кавалерию, но мне сказали, что туда принимают только со своими лошадьми, пригодными к строевой службе.

В конце сентября неожиданно заявился к нам в Богословку дядя Иван. Под чужой фамилией, с паспортом, к которому приложили руки его друзья-подпольщики. Работал я в те дни у Обжичиных. Вечером, вернувшись домой, зашел в пимокатную мастерскую, где застал отца и дядю Ивана. "Садись, - сказал отец. - Вот полюбуйся, брат, на племяша. Рвется на фронт добровольцем. А за кого, дурья голова, собираешься кровь свою проливать, за Николашку или за господ Путиловых?!" Я несколько растерялся. Буркнул: "За Россию пойду воевать!" Дядя Иван усмехнулся, а мне хотелось плакать от обиды. Мысль напряженно работала, и я думал о том, что, может быть, действительно в чем-то неправ, а в чем - не мог. понять.

У отца в эту минуту был суровый вид, но за суровостью - добрые, любящие глаза. Это настолько растрогало меня, что я, отнюдь не из плаксивых, заплакал, сам не знаю почему. "Другие идут добровольцами, а почему мне нельзя?" - проговорил сквозь слезы. "Воюют цари, капиталисты между собой русские, немецкие и другие. И ради своих интересов заставляют простой народ убивать друг друга, - сказал отец. - Подумай хорошенько об этом, сынок". В таком же духе говорил со мной и дядя Иван.

Ночной разговор в Богословке сохранился в моей памяти надолго. "Патриотизм" из меня как ветром выдуло. Даже и теперь как-то стыдно вспоминать, а надо.