Лев Колодный - Хождение в Москву

Второй раз ходил с архитектором-реставратором Алексеем Васильевичем Воробьевым, всю жизнь занимавшимся Кремлем. Он обмерил башни и стены, знал все закоулки крепости, ее тайники, ходы в толще стен. При нем исчезли трещины и порухи. Полупудовые «двуручные» кирпичи каменщики укладывали взамен обветшавших в годы войны. Гладкие побеленные стены в башне, показывая мне, называл «моей работой».

Третий раз иду следом за Андреем Ефимовичем Панкратьевым, чья специальность по образованию – точное приборостроение. При чем здесь куранты? При том, оказывается, что восемь часовщиков имеют дело с точнейшим измерительным механизмом, допуском которого могут позавидовать крутые ручные часы. По пути наверх рассказывает, что при постоянной температуре и влажности куранты идут секунда в секунду, как эталон. Что удостоверяют связанные с ними атомные часы обсерватории на Воробьевых горах.

Каждый день в восемь утра часовщики поднимаются наверх, куда идем в полдень. Побеленные стены усиливают яркость света, падающего через раструбы окон. Стальные стяжки древних стен, круглые и толстые как корабельные канаты, окрашены оранжевой краской, защищая от коррозии. Их концы с резьбой и гайками можно подкрутить и натянуть, как ослабевшие струны.

Палаты в башне наводят на мысль, что безлюдными они пребывали не всегда. Давние записи подтверждают: здесь обитали часовщики с семьями. Москва жила по курантам Кремля, их слышали повсюду. У часов крутились не стрелки, а циферблат с 17 числами, обозначавшими дневное и ночное время. С первым лучом солнца часовщики отключали циферблат, усеянный звездами, от механизма часов, поворачивали и устанавливали его в исходное положение – на единицу. До наступления тьмы летом звонили 17 раз. С последним лучом солнца начинался ночной отсчет времени, долгий зимой и короткий летом. Служба на башне требовала постоянного присутствия и внимания.

Колокола на башнях должны были звучать синхронно. А когда происходил сбой, то часовщик Троицкой башни строчил такую челобитную: «В прошлом 7186 году часовщика Спасской башни Алексея Данилова не стало, а по смерти осталась его вдова Улита бездетна и безродна, и живет на той Спасской башне и часы держит она, вдова Улита, не уставно». Что это значило? «По многие времена часы мешаютца, перед отдачею часов дневных и нощных бывает у ней один час продлитца против дву часов, а в денное время бывает в одном часе два часа поскорит».

Каждого, кто поступал на службу, инструктировали: «У дела на башне в часовниках не пить и не бражничать, зернью (в кости) и в карты не играть, и вином и табаком не торговать, и воровским людям стану и приезду не держать, и с воровскими людьми не знаться, и часы заводить со всяким опасением без помешки».

Восхождение на башню напоминает подъем без лифта на двадцатый этаж. Отсчитав 117 каменных ступеней, попадаешь на самый верх «стрельницы» Петра Антония. Над ней громоздился деревянный шатер с часами. То была, как пишет историк Забелин, «стенообразная постройка на четыре угла с шатровою кровлей». Над ней простирал крылья двуглавый орел.

Дальше картина другая. Входим в сужение восьмигранного стакана. Идем по винтообразной лестнице ХIХ века, чугунным ступеням, заменившим деревянную лестницу, не раз горевшую. До самого верха надо пройти еще 134 ступени. По пути фотографирую львов и медведей, показавшихся на арках башни. Когда-то они сидели в компании с оголенными «болванами». Пришлось обрядить их в кафтаны, чтобы не возмущать народ на Красной площади. Восьмигранная надстройка, как говорят искусствоведы, «восьмерик на четверике», появилась в царствование Михаила Романова. Царь вызвал из-за моря «англичанина-мудреца», как поется в «Дубинушке». За несколько лет тот с помощью местных кузнецов сделал невиданную по размерам «машину» и возвел стройную кирпичную башню. Сегодня без опасения быть обвиненным в низкопоклонстве перед Западом знатоки вдруг увидели в ней «готические элементы», «сходство с изделиями западноевропейских ремесленников».

Имя англичанина не забыто. Но энциклопедия «Москва» ему придала русского соавтора: «Спасская башня первой из башен Кремля была увенчана шатром (1624—25 зодчий Бажен Огурцов и английский мастер Христофор Галовей). В изданной Национальным географическим обществом книге „Московский Кремль и Красная площадь“ подобный расклад: „В 1625—1925 годах русский архитектор Бажен Огурцов и английский мастер Христофор Галовей возвели над башней многоярусный верх, заканчивающийся каменным шатром, и установили часы“.

Когда часы наконец пошли и зазвонили колокола, царь Михаил и его отец патриарх Филарет на радостях наградили Христофора серебряным кубком и выдали на сто рублей соболей, куниц, «сукна малинового», «атласу алого» и других чудных тканей. Потому что именно он без соавтора сыграл роль зодчего, архитектора башни и конструктора часов. Что доказывает запись: «А пожаловал его Государь за то, что он сделал в Кремле-городе на Фроловских воротах башню и часы». Христофор не уехал домой, служил лет двадцать придворным часовщиком в Кремле и «часовником» Фроловской башни, при нем не переименованной.

В отличие от энциклопедистов летописцы называют Бажена Огурцова «подмастерьем», каким он являлся, не думая о посмертном повышении в статусе. Правой рукой Христфора служил не оставшийся без награды царя другой англичанин, «нарядчик» Вилим Граф, работали под их началом наши каменщики, каменотесы, кузнецы, а 13 колоколов отлил Кирилл Самойлов.

Тринадцать колоколов я насчитал на верхнем, десятом этаже, продуваемом всеми ветрами. Самый большой колокол висит под потолком на брусьях. Задрав голову, вижу жерло дальнобойной пушки. Верх пронизан тросами. В проемах висят связанные с ними колокола с билами, напоминающими молоты. Звуки звонов образуют гамму, это, в сущности, музыкальный инструмент с клавишами-колоколами. Ветру они не подвластны.

Спустившись на этаж, вижу снова то, что давно хотел увидеть. Все здесь движется, вращается, трется друг о друга. Зубчатые пары крутятся медленно, вверху суетится бронзовое анкерное колесо. Пространство заполняют валы, цилиндры, рычаги и медные лимбы с цифрами часов и минут. По ним видят картину на уличных циферблатах.

В гуще этой средневековой механики ходит, отщелкивая каждый шаг, маятник с бляхой. Она же диск, линза. Сегодня Панкратьеву не пришлось подниматься на стремянку и «корректировать» вечного ходока, как делал на моих глазах Салтыков. Значит, сутки часы шли, как хронометр. Мне этот гигантский механизм напомнил ходики моего детства, до и после войны тикавшие в квартирах и избах. Гиря на цепочке, накинутая на зубчатое колесо, опускалась и крутила стрелки. Утром ее подтягивал, чтобы она не коснулась пола, и заводил настенные часы на сутки.