Петр Вершигора - Люди с чистой совестью

Это мне напомнило случай на Припяти. Там старушка на вопрос разведчика: "Кто есть в селе?" - ответила по-своему.

Тот не понял и переспросил:

- Кто, кто?

- Идите смело, не бойтесь. У них звездочки горят на шапци и в сердцах.

А тут гуцулка говорит: "Як русский у сели, то и хлиб на столи".

Пока еще имелись кое-какие продовольственные запасы, мы не обращались за помощью к населению, а наоборот, раздавали гуцулам захваченные у фашистов продовольственные склады.

Так прошло несколько дней. Рабочая, обозная часть отряда трудилась с утра до ночи над переделкой повозок, боевики, державшие заставы на вершинах сопок, штаб, разведка и санчасть были не особенно загружены.

Здесь мы не ожидали самолетов. Отряд прошел в Карпаты все-таки без крупных боев. Он донес сюда запас патронов, взрывчатки и снарядов. Командование решило Большую землю пока не тревожить. Да и беспокоили перебои радиосвязи с Москвой: то ли мы забрались слишком далеко и рации работали на пределе, то ли радисты еще не приспособились к работе в горах. Радиограммы принимались с искажением. Без начала и конца. Часами возились радисты, но безрезультатно. А то вдруг появлялся немецкий разведчик, начинал кружить вокруг сопки. Приходилось прекращать работу раций.

Ковпак удерживал отряды в Зеленой еще и потому, что на запад к Дрогобычу и Бориславу был послан Лисица. Небольшая, но хорошо вооруженная группа под командованием хитрого разведчика и диверсанта получила задачу подразведать, а, если представится возможность, то и "пощупать" нефтяные промыслы. По расчетам Ковпака, Лисица должен был вернуться. Рация его молчала. В других условиях это встревожило бы нас, но в горах не слышно было и Москвы. Поэтому молчание Лисицы еще не значило гибели его группы. Мы поджидали Лисицу со дня на день. Вторая причина стоянки - переход на облегченные средства транспорта. Люди изобретали арбы, кромсали повозки, ковали коней. А на это требовалось время.

30

Сокращение обоза, кроме препятствий материально-технического порядка, встретило трудности, так сказать, этические.

Ездовые пытались как-нибудь объегорить комвзвода и старшину. Те сообща втирали очки командирам рот, эти соответственно обрабатывали комбатов. Комбаты умоляли штаб накинуть еще хоть что-нибудь поверх строгого лимита на повозки. Но штаб был неумолим. Паломничество комбатов началось на третий день. Они по очереди являлись к Базыме. Тот сидел подобно каменному изваянию, не моргая, слушал получасовую адвокатскую речь Кульбаки, насыщенную доводами, примерами наиубедительнейшего порядка. Наконец красноречие истощалось и, вытерев пот с лица, комбат умолкал. Базыма откладывал в сторону ведомость с разверсткой арб и вьюков.

- Все?

- Кажись, все.

- Теперь слушай команду. Кру-гом! К себе в батальон - шагом марш! Уже вслед уходившему Григорий Яковлевич говорил, все повышая голос: Ты що думаешь, я сам не знаю того, с чем ты меня агитировать пришел? Знаю. Нельзя, и точка. Не можем мы в горы таким табором влезть. И ты должен своих людей агитировать, а не меня. Чтоб массы сами поняли. И сокращались. А ты в хвосте плетешься. Ко мне лезешь. А я что господь-бог? Я эти горы сотворил? Нет... В общем, ступай!

Но "массы" не поддавались. Не так-то легко было убедить людей отказаться от последнего удобства в этой и так мало уютной походной жизни.

У Базымы начали сдавать нервы, но старик держался изо всех сил. А на пятый день разыгрался из ряда вон выходящий скандал. Повозочный Велас чуть не избил главного хирурга Ивана Марковича и грозился его застрелить.

Серьезный, вдумчивый врач Иван Маркович Савченко, уже около года работавший в отряде, пришел в штаб просить защиты.

- Управы на него нет. Совсем взбесился, старый черт.

- Да в чем дело? - спросил врача Базыма.

- Обоз мы сокращаем? Приказ ваш был?

- Ну был...

- А тяжести, грузы?

- Это как сами считаете.

- Вот я и считаю. Надо раненых спасать, а у нас аптека и медикаменты да перевязочные материалы на трех тяжелых возах еле вмещаются.

Базыма понял: главврач просил надбавки.

- Приказ и точка. Никаких. Сколько у тебя там? Кроме тех, что для раненых?

- Две арбы.

- Ничего не добавлю.

- Да я и не прошу. Стал я сортировать всю аптеку. Не могу же я препараты бросить! Сульфидин, стрептоцид... Да и не столько там веса. Индивидуальные пакеты - тоже. Вот и набралось. Хирургический инструмент - тоже. Все лишнее я выбросил долой.

- Значит, можно обойтись?

- И сколько получилось?

- Ровно две арбы. Полные доверху. Но если упаковать хорошо, все необходимое вмещается. С трудом, но...

- Ну, так в чем же дело?

- Да опять же с Веласом.

- А что он - отказывается везти?

Комиссар, присутствовавший при разговоре, сказал:

- А ведь верно. Трудно старику по горам. Можно назначить ездового помоложе.

- Да нет, наоборот.

- Что такое? В чем же у вас главная трудность?

- Автоклав...

- Не понимаю.

Я давно замечал пристрастие повозочного Веласа к странному предмету, похожему на огромный самовар, какие мне приходилось видеть лишь в детские годы на станции Жмеринка. Звалась эта махина автоклав. Предназначенный для стерилизации инструментов и бинтов в стационарном госпитале, он был невозможно громоздок и неудобен для перевозки. Еще первый партизанский врач Дина Маевская каким-то образом сумела убедить старика Веласа, в течение всей своей шестидесятилетней жизни и не подозревавшего, что на свете есть такие штуковины, в том, что от этой громоздкой и несуразной вещи зависит чуть ли не существование отряда. И если бы не забота Веласа, уже давно раздобыли бы мы автоклав, более подходящий для рейдовой хирургии. Но Велас возил этот громоздкий неуклюжий чан безропотно, больше того самоотверженно, уже два года. И довез-таки в Карпатские горы. Я не раз видел на переездах старика, под обстрелом прикрывавшего собственным телом огромный автоклав. Ездовые посмеивались над Веласом, затем бросили: упорство в выполнении долга, даже если речь идет о самом маленьком долге, всегда вызывает в конце концов уважение. Люди видели - фашисты могут убить любого из нас, могут растрепать отряд, могут бомбить, обстреливать, покрывать минометным огнем, но, пока жив Велас, автоклав будет цел и невредим. И к началу работы полевого хирурга будет он весело шипеть, выпуская парок, блестеть надраенными боками, в которых отражается лохматая стариковская голова Веласа... Это стало уже привычкой, бытом...

И вот сейчас сам главный врач Иван Маркович приказал оставить автоклав! Велас не соглашался. На повторный приказ он ответил руганью, назвал врача "вредителем", а когда тот прикоснулся к заветному автоклаву, набросился на него с кулаками и даже схватился за карабин. Вызванный на глаза командования, Велас молчал, сопел, поглядывая исподлобья...