Александр Нечволодов - История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова

Сигизмунд, разумеется, не поверил этому рассказу, но, очевидно, крайне сочувствуя появлению самозванца, очень желал, чтобы его убедили в том, что в пределах его владений появился истинный царевич; поэтому для разъяснения дела он обратился не к царю Борису, с которым был в мире, а к литовскому канцлеру, уже известному нам Льву Сапеге. Этот Лев Сапега родился православным, перешел затем в кальвинизм, а в 1586 году был совращен Петром Скаргой в латинство и стал затем одним из ревностнейших слуг Римской церкви. Поэтому понятно, насколько заманчивой могла быть для него мысль – посадить именующегося царевичем Димитрием на Московский стол, а затем приступить при его посредстве к насаждению латинства в нашей земле, что, по-видимому, им имелось в виду еще тогда, когда он приезжал в Москву с предложением тесного союза с Польшей.

Какой-то беглый москвич Петровский находился в услужении у Сапеги и будто бы знал маленького царевича Димитрия в Угличе. Этого Петровского Сапега и послал к Вишневецкому, чтобы удостовериться в личности Димитрия. Увидев Григория, Петровский тотчас же воскликнул: «Да, это истинный царевич Димитрий!» – и пал ему в ноги.

Описанное признание царевича беглым московским холопом явилось достаточным. После него дела названного Димитрия в Польско-Литовском государстве пошли еще блистательнее. Из Брагина он поехал в Вишневец к Константину Вишневецкому, двоюродному брату Адама, тоже чрезвычайно богатому человеку, женатому на дочери сендомирского воеводы Юрия Мнишека – Урсуле.

Юрий Мнишек пользовался крайне дурной славой у сородичей, хотя по своим связям и был очень силен и влиятелен. В молодости он был близок к королю Сигизмунду Августу; когда последний лишился горячо любимой им жены – Варвары Радзивилл и стал с горя предаваться разгулу, то Юрий усердно оказывал ему предосудительные услуги в разных низменных утехах и широко пользовался за это королевскими деньгами; когда же Сигизмунд Август умер, то в день его смерти Мнишек так обобрал королевскую казну, что не было во что одеть смертные останки покойного.

Тем не менее, благодаря своим связям как при дворе, так и среди духовенства, ибо, как об этом свидетельствует Пирлинг, Юрий был усерднейшим сыном католической церкви, он сумел сохранить свое положение и при последующих королях; однако, ведя крайне суетную и роскошную жизнь, к 1603 году Мнишек уже совершенно разорился и наделал огромные долги, в том числе и в королевскую казну, причем Сигизмунд грозил ему, в случае их неуплаты, отнять данную ему в управление самборскую экономию. При таких трудных обстоятельствах только какой-либо исключительно благоприятный случай мог поправить дела Мнишека.

В это время как раз в доме его зятя князя Константина Вишневецкого, у жены которого, Урсулы, гостила ее сестра Марина, неожиданно появился московский царевич. Марина была девушкой маленького роста, худенькая и смуглая, с высоким лбом и ястребиным носом; она имела острый подбородок и тонкие, плотно сжатые губы, но обладала большими красивыми глазами; по-видимому, она сразу сумела пленить Григория, впервые попавшего в общество знатной девицы, показывающей ему свое отменное расположение.

По-видимому также, что в ловкой женской игре, веденной ею с мнимым царевичем, Мариной руководило исключительно непомерное честолюбие, которое, вместе с большой душевной сухостью и умственной ограниченностью, было всегда ее отличительным свойством. Юрий Мнишек, конечно, тотчас же оценил все выгоды, какие ему мог сулить брак дочери с будущим московским царем, и не замедлил стать его горячим сторонником. По преданию, Лжедимитрий объяснился в своих чувствах к Марине уже в Вишневце, причем там же последовало в местной церкви и их тайное обручение.

Из Вишневца Григорий отправился к родителям Марины в Самбор; ныне это грязное жидовское местечко, но в те времена там стоял богатый замок с великолепным садом. В Самборе Отрепьева принимали со всеми почестями как настоящего царевича; шумные пиры и другие увеселения шли одни за другими; тем временем шли и деятельные приготовления к походу в Москву, а также и к привлечению короля на сторону названного царевича.

Ксендз Помасский был, по-видимому, первый, обративший внимание отцов-иезуитов на самозванца и на выгоды, которые может приобрести Римская церковь, поддерживая его. Скоро папский нунций Рангони, проживавший в Кракове, также вошел в это дело, рассчитывая получить, в случае успеха, кардинальскую шапку за свое усердие, и в ноябре 1603 года послал в Рим подробное донесение о появившемся московском царевиче. На полях означенного донесения Папа Климент VIII сделал насмешливую пометку. «Это вроде воскресшего короля Португальского», намекая ею на самозванцев, явившихся в это время в Португалии после смерти короля Себастиана. Однако, несмотря на эту пометку, Рим с той поры начинает относиться в высшей степени благожелательно к Лжедимитрию.

Чтобы окончательно убедить короля Сигизмунда, что Григорий – настоящий Димитрий, в январе 1604 года был послан опять какой-то ливонец в Самбор, тоже тотчас же признавший его за истинного царевича, которому он будто бы служил в Угличе. Вслед за тем, в марте 1604 года, Сигизмунд выразил желание, чтобы Димитрий прибыл в Краков. Последний, конечно, поспешил это исполнить и явился в Краков, сопутствуемый Константином Вишневецким и своим будущим тестем Юрием Мнишеком, где последний задал в своем доме большой пир для сенаторов и всей знати, чтобы ввести в их круг Отрепьева. Нунций Рангони, бывший на этом пиру, пришел в восторг от Григория: «Димитрий, – писал он в Рим, – молодой человек с хорошей выдержкой, смуглым лицом и большим пятном на носу против правого глаза; белая, продолговатая кисть руки указывает на его высокое происхождение; он смел в речах, и в его поступках отражается поистине что-то великое».

Мнение Рангони о подлинности царевича высказывали и некоторые другие. Но, к чести лучшей части польского общества, большинство его сразу же отрицательно отнеслось к затее – оказать поддержку названному Димитрию, в самозванстве которого, по-видимому, мало кто сомневался.

Крайне неприязненным образом отнесся к Лжедимитрию и старик Ян Замойский. «Замойский, – рассказывает Пирлинг, – усиленно добивался случая свидеться с Димитрием до приезда его ко двору. Деятельность «господарчика», как он называл царевича, казалась ему несколько подозрительной: личность этого странного искателя престола не внушала ему никакого доверия».

Мнение Замойского разделяли брацлавский воевода князь Збаражский, литовский гетман Хоткевич, князь Януш Острожский и другие.

Но королю эта затея нравилась; его советники внушали ему, что, посадив Григория на Московский престол, он приобретет в нем верного слугу для водворения там латинства и союзника для борьбы с дядей Карлом Шведским.