Александр Нечволодов - История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова

После следствия доблестный князь Иван Петрович Шуйский был отправлен на Белоозеро и там, по свидетельству летописца, удавлен; другой Шуйский – князь Андрей Иванович, по тому же свидетельству, был удавлен в Каргополе; сторонники Шуйских были разосланы по разным городам и тюрьмам, а семи московским гостям были отрублены головы.

Доблестно исполнив святой долг свой – печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесенные Годуновым, и заточены в новгородские монастыри. Вместо же Дионисия митрополитом был поставлен ростовский епископ Иов, человек, всецело преданный Борису.

Таким образом, после низвержения Дионисия Годунов освободился от всех опасных себе людей и безгранично захватил власть в свои руки. Это было достигнуто им в течение трех с небольшим лет. Во всех отраслях управления, как в Москве, так и в городах, были поставлены люди, на безусловную преданность которых он мог рассчитывать. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 года, говорит по этому поводу, что «в настоящее время многие из этих важных мест занимают и вместе с тем правят почти всем государством Годуновы и их приспешники».

Вместе с тем, чтобы выделиться от всех остальных подданных, Борис создал для себя несколько весьма пышных наименований и величался: «Царский шурин и правитель, конюший боярин, и дворовый воевода, и содержатель великих государств, царств Казанского и Астраханского». Доходы его были огромны: он получал до 93 700 рублей ежегодно и, говорят, мог с родственниками, которые все были щедро наделены, выставить со своих имений до 100 000 вооруженных людей.

Кроме того, для вселения в народе как можно большего уважения к царице Ирине и к ее роду, Борис создал целый полк, весьма нарядно одетый, особых царицыных телохранителей, сопровождавших ее вместе со знатнейшими боярынями на всех выходах и во время богомольных походов. Наконец, по приговорам Боярской думы в 1588 и 1589 годах, Годунов получил важное право сноситься с иностранными государями от собственного имени, и в Посольском приказе были заведены особые «книги, а в них писаны ссылки царского величества шурина» с иностранными правительствами.

Двор Бориса представлял точное подобие царского. Он с теми же обрядами, как и царь, принимал иностранных послов и, как истый выскочка, при всяком удобном случае давал им ясно понять, что, собственно, все зависит не от государя, а от его воли. Ловкие иностранцы, разумеется, быстро сообразили, с кем имеют дело; они рассыпались перед ним в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством» и получали от восхищенного этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб русским выгодам, причем на их челобитные ответ писался «по повелению великого Государя, а по приказу царского величества шурина».

Несмотря, однако, на помянутые выше казни и жестокость Бориса-правителя, царствование Феодора Иоанновича почиталось летописцами очень счастливым, особенно по сравнению с печальными временами, наступившими в последние годы жизни его отца, когда Баторий, а затем и шведы нанесли нам ряд тяжких ударов.

Тишина и сравнительно мирное житие, наступившие с воцарением Феодора Иоанновича, во многом зависели от ряда удачных для нас перемен, произошедших в это время в соседних государствах, главным же образом в Польско-Литовском.

Стефан Баторий после кончины Грозного не только не думал прекратить борьбу с Москвой, но, напротив, вместе с своим верным сподвижником Яном Замойским питал обширнейшие замыслы о нанесении нам последнего решительного удара. К счастью для нас, все эти замыслы разбились о противодействие его могущественных панов, которые вовсе не желали тяжелой и разорительной войны, опасаясь, в случае ее удачного для Польши исхода, усиления королевской власти над ними. При этом Замойский возбудил против себя обширную партию, во главе со знатным паном Зборовским, и вместо дружной подготовки к большому походу на Москву почти вся Польша разделилась на два лагеря – Замойского и Зборовского, причем дело доходило иногда и до кровопролития.

Тем не менее, по воцарении Феодора, Баторий послал в Москву своего посла Льва Сапегу, который, чтобы застращать нас, объявил, что султан собирается воевать с Москвой, и требовал возвращения всех литовских пленников без выкупа, а за наших пленных запросил 120 000 золотых.

В отношении польских пленных Феодор Иоаннович, следуя внушению своего жалостливого сердца, поступил совершенно по-царски: он выпустил всех их без всякого выкупа, а о своих пленных приказал сказать, что передает решение вопроса об их участи на волю короля Стефана.

Баторий, однако, этим не удовлетворился: он обращался крайне грубо с нашим послом Измайловым, не отпустил русских пленных и продолжал упорно требовать Смоленска, Северской земли, Новгорода и Пскова; во всем этом его поддерживал уже помянутый нами Михаил Головин, который, убегая в Польшу от злобы Годунова, не постыдился стать там врагом своей земли и уверял Батория, что в Москве идет такая рознь, что ему нипочем будет одержать над нами победу.

Чтобы противодействовать замыслам Венского двора, в Москву был отправлен послом очень любимый, и притом православный, литовец пан Михаил Гарабурда, с предложением заключить прочный мир, но с тем условием, что если первым скончается Баторий, то Феодор становится королем Польским; в случае же если прежде умрет Феодор, то на его место царем московским избирается Баторий.

На это своеобразное предложение московские бояре отвечали с обычным своим достоинством и умением: «Нам про Государя своего таких слов, что ты говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу не годится… Как нам про Государя своего говорить? У нас Государи прирожденные изначала и мы их холопы прирожденные; а вы себе выбираете государей: кого выбираете, тот вам и государь… Как нам про Государя своего и помыслить это, не только что говорить? Мы и про вашего государя говорить этого не хотим… Ты, посол великого государя, пришел к великому Кхударю нашему и такие непригожие слова говоришь о их Государской смерти? Кто нас не осудит, когда мы при Государе, видя его Государское здоровье, будем говорить такие слова?»

Гарабурда уехал из Москвы ни с чем. Баторий же продолжал напрягать все свои усилия, чтобы иметь возможность начать новую войну с нами; кроме Замойского он имел в этом отношении другого деятельного пособника: это был иезуит Антоний Поссевин, считавшийся духовником старой жены Батория Анны Ягеллонки и усердно сносившийся с Римом, чтобы завлечь нового Папу Сикста V в замыслы короля против Москвы. Поссевин успел в этом, и Сикст V, несмотря на свою страшную скупость, послал Баторию щедрое вспомоществование для войны с нами (250 000 скудий).