Сергей Волконский - О декабристах

Люди, очень мало имевшие корней в своей стране, получившие умственное пробуждение с запада, душою все же тяготели к родине и желали видеть ее культурно равною другим странам. Этим желанием соревнования, гораздо более, нежели патриотическими побуждениями внутреннего свойства, объясняются те сюжеты из древнеславянской истории, в которых вращалось тогдашнее творчество патриотических празднеств, игр, кантат, триумфов и живых картин. Княгиня Зинаида заплатила дань этому влечению не отстать от Европы в своих писаниях и своих музыкальных произведениях. В ней все это было согрето пламенем искренней любви к искусству, к родине и, что ценнее всего, - к людям. Она умела принять, обласкать человека, поставить его в обстановку нравственную, физическую и общественную, нужную для его работы, для его вдохновения. Так, она приняла и обласкала поэта Веневитинова, так она согрела тяжелые дни Гоголя в Риме, так она спасла от болезни, привезя с собою в Рим, Шевырева.

Княгиня Зинаида Александровна играла видную роль в свете. Ее гостиная в Москве (она жила в доме {62} отца своего, князя Белосельского Белозерского, на Тверской, где впоследствии был магазин Елисеева) была местом встречи всего, что было выдающегося в области литературы и науки. Ей, между прочим, принадлежит мысль создания в Москве музея европейской скульптуры, - мысль, осуществленная только в 1912 г. основанием Музея Императора Александра III; но потомство не забыло ее, и в брошюре профессора И. В. Цветаева об истории музея имя княгини Зинаиды Волконской поставлено, можно сказать, во главу угла нового здания.

Значительную часть своей жизни Зинаида Александровна провела в Риме, где приобрела свою известную впоследствии "Виллу Волконскую", расположенную на земле, по преданию принадлежавшей Императрице Елене, матери Равноапостольного Константина. Место, ею приобретенное, в то время находилось на самом краю Вечного Города, и только великолепный фасад базилики св. Иоанна Латеранского осенял виллу с этой стороны, в то время как по далеко расстилавшейся Кампании из голубого лона Албанскнх и Сабинских гор тянулись к ней и входили в самый сад старые своды римских акведуков ... "Вилла Волконская" долго была местом встречи стекавшихся в Рим русских и иностранных художников и литераторов.

Последние годы жизни Зинаиды Александровны были отданы вопросам религиозным и делам благотворительности. Она приняла католичество много лет перед тем. Римская беднота ее боготворила.

Современники высоко чтили ее. Пушкин, посылая ей "Цыган", {63} писал:

Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы,

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,

И над задумчивым челом,

Двойным увенчанным венком,

И вьется и пылает гений.

Певца, плененного тобой,

Не отвергай смиренной дани;

Внемли с улыбкой голос мой.

Так мимоездом Каталани

Цыганке внемлет кочевой.

В нашей семье сохранялся портрет Зинаиды Александровны работы Бруни в костюме рыцаря Танкреда, роль которого она исполняла в одноименной опере Россини на торжествах Веронского Конгресса.

У нее остановилась Мария Николаевна, чтобы в последний раз отдохнуть перед отъездом в Сибирь. Зинаида устроила для нее званый вечер, на котором собрались лучшие, в то время бывшие в Москве, певцы. На этом вечере был и Пушкин. В бумагах поэта Веневитинова нашли на мелкие клочки разорванную рукопись; когда ее сложили, то оказалось, что это было описание музыкального вечера у Зинаиды Волконской. Трогателен образ Марии Николаевны, сидящей в дверях соседней комнаты из боязни выдать людям глубину своего волнения; но трогательно и отношение автора к ней, бережное, как к чему-то драгоценному и хрупкому.

Этот вечер был последним видением счастливого, светлого прошлого; после него начиналось длинное, мрачное завтра. Она слушала музыку и все говорила:

"Еще, еще! Подумайте, я никогда больше ничего не услышу".

{64} В печатном томе французских сочинений княгини Зинаиды Волконской, изданном в Париже в 1865 г., есть следующий отрывок:

"Княгине Марии Волконской, рожденной Раевской.

О ты, вошедшая отдохнуть в моем дому! Ты, которую я знала всего три дня и которую назвала моим другом. Отражение твоего образа осталось в моей душе. Мой взор еще видит тебя: твой высокий стан встает предо мной, как высокая мысль, и твои красивые движения как будто сливаются в ту мелодию, которую древние приписывали звездам небесным. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою. Ты молода... а между тем в твоей жизни прошлое уже оторвалось от настоящего; твой ясный день прошел, и не принес тебе тихий вечер темной ночи. Она пришла, как зима нашего севера, и земля, еще горячая, покрылась снегом... "Прежде, говорила ты мне, мой голос был звучен, но пропал от страданий..." А между тем я слышала твое пение, и оно еще звучит, оно никогда не смолкнет; ведь твои речи, твоя молодость, твой взор, все это звучит звуками, звучащими в будущем. О, как ты нас слушала, когда мы, сливаясь в хоры, пели вокруг тебя... "Еще, еще, все повторяла ты, - еще... ведь я никогда не услышу более музыки..." Но теперь ты просишь, чтобы я отдала тебе твою лиру: прижми же ее к твоему разбитому сердцу, ударь по ее струнам, и да будет для тебя каждый звук, каждый аккорд ее так же дорог, как голос друга. Окружи себя гармонией, дыши ею, пой, пой всегда. Разве жизнь твоя не гимн? ..."

{65} Так говорила одна о другой. Для того, кто умет читать, этот отрывок полон прелести помимо своего содержания, помимо двух прелестных женских образов - той, о ком пишут, и той, кто пишет. Отрывок этот есть в малом виде вся тогдашняя культура, корнями сидящая в классицизме и цветущая цветами романтизма. Разве не классицизм первые строки этого обращения: "О ты, вошедшая отдохнуть в моем дому". Разе это не Гомер, не дышит Навзикаей? А конец - разве не до последней степени напряженная струна романтического лиризма? Какой длинный путь человечества в этих немногих строках ...

В самые праздники уехала Марья Николаевна, держа путь на Нерчинск. Перед отъездом еще записочка от отца, из деревни: "Снег идет, путь тебе добрый, благополучный, - молю Бога за тебя, жертву невинную, да утешит твою душу, да укрепит твое сердце..." Она проезжала Казань под самый Новый год; мимо ярко освещенных окон Дворянского Собрания, куда входили ряженые в масках, проезжала она в то время, когда сестра Екатерина Николаевна писала ей и помечала письмо, первое адресованное в Иркутск: "31-го декабря печального 1826 года".

Кибитка уносила княгиню Марию Николаевну в неразгаданную тьму. Чуя приближение полночи, она заставила свои карманные часы прозвонить в темноте и после двенадцатого удара поздравила ямщика с Новым годом ...