Игорь Всеволжский - Ночные туманы

Прошло года три. В серый, тоскливый день, когда и снег, казалось, за окнами посерел, позвонили у двери так резко, что и мать и бабка одновременно, чуть не столкнувшись, кинулись в переднюю.

Я услышал короткое восклицание, похожее на стон, и увидел большого и страшного человека, заросшего густой бородой. Он был в каком-то подобии флотского бушлата, порыжелого донельзя, в ушанке из собачьего рыжего меха. Мать и бабка повисли на его широких плечах.

- Ну, полноте, полноте, - говорил человек, прижимая к себе и маму и бабку. Слезы текли у него из глаз в его страшную бороду, и он продвигался с грузом своим очень медленно в теплые комнаты. Как видно, крепко промерз.

И через головы матери и бабки он увидел меня и сказал сквозь слезы:

- Ба-а! Да это Юрка так вырос? Шагай-ка сюда!

Это был мой дед Варсанофий Подколзин, офицер советского военного флота.

- Ну, Варька, ну, Сашка, полно, ну здесь я, с вами, как видите, живой и здоровый, чего ж вы ревете? - убеждал он бабку и мать. - Значит, и вы здоровы и живы!

И зять мой здоров? И преуспевает? - И, не дождавшись ответа, торопливо добавил: - А я еду с вокзала, все думаю: а вдруг никого дома нет? Что тогда делать, а? На лестнице ждать? Тихо, шампанское не разбейте, по дороге купил...

Дед высвободился и поставил на стол бутылку шампанского с этикеткой, засиженной мухами. Как видно, он покупал вино на углу, в нашем продмаге. Там спрос был больше на водку.

Через час дед сидел, распаренный после ванны, во всем чистом, выбритый, без ужасной своей бороды, в штанах, вправленных в валенки, в кителе с золотыми нашивками - когда с ним случилось, погон еще не носили.

Он пил крепкий, как он называл, "флотский" чай (шампанское сразу же распили) и говорил:

- А ведь я, по правде сказать, и во сне, бывало, видывал такую картину: сижу с вами в столовой, как сейчас, чай попиваю... а только несбыточным казался тот сон...

Просыпался и слово давал себе флотское: "Доживу, не сломите моряка". И дожил, выходит...

- Милый, да как же ты выдержал? - каким-то неистовым воплем вырвалось у бабки. - Подумать ведь, столько лет...

- И подольше выдерживали, - сказал твердо дед. - А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами. - Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: - Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.

Надену погоны - и снова служить на флот.

- Опять в море пойдешь? - всплеснула бабка тощими, сухими руками.

- А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.

- А отец говорит, - сказал я, - что флот скоро весь ликвидируют начисто.

- Типун ему на язык, - рассердился дед. - Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.

- Я тоже так думаю, - горячо сказал я. - И иду в морское училище.

- Ты? Ай да Юрище!

Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:

- Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.

Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, .что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру - немку.

Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.

- - Сейчас, - сказал дед, - начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите - розовенький.

Пришел отец и, не снимая пальто, замер на пороге, не то удивившись, не то ужаснувшись.

- Не ждал, зятек? - спросил дед почти ласково. - А ты протри свои стеклышки. Не бойся, Леонтий Иванович, бить я тебя не стану. Спросишь: за что? А за то, что подсыпал ты следствию, что я, мол, субъект неустойчивый и разговоры, бывало, с тобою вел всякие. Сам знаешь, я, командир эскадрона Конармии, матрос революционного Черноморского флота, никогда никаких таких разговоров не вел! И не мог вести! - ударил он кулаком по столу. - Я своей партии верен!

Отец даже подскочил на пороге.

- Ну, ладно. Что было - быльем поросло. Поздороваемся. - Дед примирительно протянул руку. Отец униженно кинулся к ней.

- Все небось трешься на глазах у начальства? - спросил он отца.

- Леонтий теперь сам начальство, - сказала бабка.

- Так я и знал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дед с бабкой ушли от нас - им дали комнату на Чистых прудах. Отец был рад, когда бабка с дедом уехали.

Шиманский все чаще бывал у нас. Любимый ученик уже больше не был молодым человеком в солидных очках, в нем появилась маститость и округленность форм, он становился похож на отца. И говорить стал так же размеренно, и жестикулировал плавно, и передвигался уже без живости молодости. И одевался Шиманский, подражая отцу, в просторные дорогие костюмы. И от него всегда пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.

Мама старела, худела, все больше становилась похожа на бабку, и когда они вместе сидели, курили, казались сестрами, а не матерью с дочерью. Бабка к нам заходила.

А дед, как съехал от нас, никогда не заглядывал.

Я часто бывал на Чистых прудах. Дед работал в историческом флотском отделе, носил погоны капитана первого ранга, очень сетовал, что не часто приходится выезжать на флоты, говорил, что, как только выйдет на пенсию, поселится в одном из портовых городов - в Таллине или в Севастополе.

- Поломали мне флотскую жизнь, - огорчался он, - представляешь, сколько отняли плаваний, Юрище?

В чистенькой комнатке с огромным полуовальным окном было полно реликвий Конармии и флотской службы:

бабка бережно сохранила фотографии кораблей, групповые портреты матросов и командиров. Лихой моряк в бушлате и бескозырке верхом на лошади - дед в гражданскую. Портреты вихрастых конников, все с надписями:

"Варваре", "Варваре Корнеевне", "Пулеметчице Варе", "Соратнику по Первой Конной" и фотографии Буденного и Оки Ивановича Городовикова, коротенького и грозного, со смоляными усами. И фотографии самой бабки возле огнедышащей кобылки Маруси или норовистого Черныша.

Над аккуратно прибранной кроватью висели конноармейский бабкин клинок и дедова матросская бескозырка с георгиевской, давно выцветшей ленточкой. А на полочке аккуратно были расставлены книги, среди них дареные, с надписями, которыми бабка и дед дорожили.

Меня всегда принимали с радостью, угощали крепким душистым чаем, и дед каждый раз спрашивал, как дела в школе и не изменил ли я своего решения. Я отвечал, что мечтаю попасть в военно-морское училище и мечте своей не изменю никогда. Большое, словно загримированное морщинами лицо деда все прояснялось:

- Слышишь, Варюша?

- Слышу, - отвечала бабка, доставая из шкафчика малиновое варенье.

Над столом загоралась лампа под шелковым абажуром, становилось уютно, забегала, с коньками в руках, соседка моих стариков Ниночка, девушка с быстрыми глазками, розовощекая, в белом свитере и в белой вязаной шапочке, похожая на белочку.