Генрик Сенкевич - Нет пророка в своем отечестве

На лице у Хлодно отразилось смущение; он с удовольствием послал бы Вилька ко всем чертям, но побаивался жены, – а ей был важен английский язык.

– Когда я был молод, я тоже сочинял подобные проекты. Вспоминаю, граф В. m'a dit une fois [37] Сказал мне однажды (франц.). ...

– Э, да здесь не в графе В. дело, – нетерпеливо прервал его Вильк.

– Но дело в том, il me semble [38] Мне кажется (франц.). , – сказал Владзь, глядя в потолок, чтобы инициатива подобных проектов исходила от всеми уважаемого человека, от кого-то, кому можно было бы доверять. Mais un homme qui a un nom et de la fortune [39] Но человек с именем и состоянием (франц.). не стал бы сочинять подобных проектов. На строительство дороги, например, потребовались бы капиталы – вопрос, в чьи руки отдать эти капиталы. Впрочем, ce sont de reves [40] Это мечты (франц.). . У каждого из нас, крупных помещиков, достаточно своих забот.

– Ох, немало их, немало! – вздохнул Стрончек.

– Знаешь, Стрончек, может, и ты, наконец, займешься усовершенствованиями... только в чем?

Ян Гошинский усмехнулся.

– Стрончек, делай котлеты из старых жердей. Что, monsiuer Вильк, n'est-ce pas possible? [41] Разве это невозможно? (франц.).

– Точно так же, как делать из ослов людей, – вполне серьезно ответил вопрошаемый.

Несмотря на все свое хладнокровие, Гошинский побагровел. К счастью, вмешался Стрончек:

– О апостол, неужто и такую фабрику собираешься ты основать?

– У меня на это не хватит средств. Это должно быть гигантское предприятие. Прощайте, господин Хлодно!

– Как втерся в ваш дом этот выскочка? – спросил Владзь хозяина, как только Вильк ушел. – Я приказал бы лакею выставить его за дверь.

– И я тоже, mais, que voulez-vous? [42] Но что поделаешь? (франц.). Жена моя принимает его ради английского. Конечно, это опасный человек, может, чего доброго, и в газете прописать.

– Когда-нибудь я ему подстрою штучку, – уверил Стрончек.

– И стоило бы. Никакой воспитанности, – добавил Ясь Гошинский.

– Ну что вы! – ответил Хлодно. – Человек он спокойный, только не надо его дразнить. Представьте, в Варшаве его принимали в лучших домах.

– Что, что? – вскричали тут все хором.

– Je vous assure [43] Уверяю вас (франц.). . Когда я был в последний раз в Варшаве, я спросил графа В, правда ли, что этот человек бывал у него на вторниках. «Бывал, говорит, это умная голова». Уж как хотите, а «умная голова».

– И, однако, неужто правда, что мать его была Язловецкая? – спросил Владзь.

– В семье не без урода, – вздохнул Ясь. – Впрочем, – продолжал он, Гарбовецкие потеряли состояние... а без состояния одна кровь не спасает.

– Пример этому Стрончек, – сострил Владзь.

– Ну, ну, потише!

– Признайся, дорогой мой, que vous etes un coquin [44] Что вы негодяй (франц.). .

– Только ради твоей дружбы.

Однако Вильк был вознагражден за горечь этого вечера. Зайдя в салон попрощаться с дамами, он не нашел там Люци, зато он застал ее в передней, кто знает, возможно, она там нарочно его дожидалась. Она протянула ему руку на прощанье.

– Вам было скучно с Гошинскими?

– Да.

Рука Люци слегка задрожала в руке Вилька, глаза девушки как-то потеплели.

– Вы совсем другой человек, – шепнула она еще тише.

Простые слова! Однако Вильк готов был за это упасть перед ней на колени.

Написанное вскоре после этого письмо Вилька гласило:

«Трудно долее лгать собственному сердцу. Я люблю это дитя со всей силой нерастраченного чувства. Если б она только захотела разделить со мной мою хижину, я не посмотрел бы ни на что. Все зависит только от нее. С какой радостью я вырвал бы ее из гнилой атмосферы хлодницкой усадьбы! Это еще чистое дитя: чувствительное сердце, ангельская душа, ясный ум. Она сама чувствует, что ее окружает пошлость; она сама была бы рада вырваться к жизни, труду, долгу. Ах! Я мечтаю о том, что, может быть, придет час, когда здесь, в своей хижине, у моего сердца, я буду держать свою любимую пташку. В душе моей закипела удвоенная энергия, горечь исчезла, на сердце у меня ясно и светло, никогда я так не работал. Весна! Весна на дворе! Веет теплый ветер, с рассвета до вечерней зари я в поле и не чувствую усталости. О Франек! Я счастлив уже одним тем, что люблю!»

И действительно, это были самые светлые часы его жизни, ибо счастья в его жизни было немного. Правда, он сам в том виноват. Тратился, например, на читальню и покупал все новые книги. Даже сам написал небольшой трактат по пчеловодству; знатоки хвалят этот труд. Устроил в Мжинеке пасеку ульев на сто, а по примеру Мжинека начали заводить ульи и в других окрестных селах. Время от времени то крестьянин, то шляхтич заезжал посмотреть образцовое хозяйство в Мжинеке. Вильк излагал им свои теории, объяснял, убеждал. Одни верили, другие нет, но живой пример много значит. Близкие соседи начали привыкать к Вильку, его стали принимать во многих дворянских домах. Со шляхтичами-односельчанами у него установились даже лучшие отношения, чем с «полугосподами», как он называл Хлодно и всю их компанию.

«Если бы не обскурантизм, процветающий среди этого класса людей, писал он, – здесь можно было бы сделать больше. К несчастью, они невежды. Все же предпочитаю их полугосподам; в них меньше иностранщины, они здоровее...»

Однако в следующих письмах он уже отзывается о них все хуже и хуже.

«Они убегают, как от страшного призрака, от каждой своей или чужой мысли, которая могла бы смутить блаженный покой их умов. На меня негодуют за то, что я раздобыл несколько „безбожных“ книг. О господи! Это научные книги, которые ничего общего с безбожием не имеют. И если бы еще у тех, кто так говорит, так осуждает меня за „масонство“, были у самих хоть какие-нибудь устойчивые принципы. Но клянусь тебе, что они придерживаются их только из лени или потому, что боятся своих жен. Доказательство тому – их поведение во время богослужения, которое они, впрочем, посещают исправно. Есть здесь в костеле часовня при большом алтаре. Дамы сидят перед алтарем, мужчины – в часовне, чтобы не смешиваться с мужичьем. Что там творится во время обедни, не поверишь! Ведутся громкие разговоры, вдруг кто-нибудь захохочет на весь костел, – рассказывают анекдоты sui generis [45] Определенного рода (лат.). . Ежеминутно слышишь восклицания: „Разрази меня гром!“, „Язычник я, а не католик!“ На прошлой неделе кто-то из них все время повторял: „Ерунда, милостивый государь!“ В другой раз один страстный охотник с увлечением рассказывал в часовне о своей охоте, божась, что если он говорит неправду, то пусть с ним будет то-то и то-то, причем изображал выстрелы и лай собак. Ну что, Франек? Пристойно это? И, однако, эти же люди называют меня „масоном“, эти же люди повторяют при каждом случае, что „человек без религии хуже собаки“.»