Рафаэль Гругман - Смерть Сталина. Все версии. И ещё одна

«Поздно вечером 2 марта 1953 года к нам на квартиру заехал сотрудник спецотдела Кремлёвской больницы: “Я за вами — к больному хозяину”. Я быстро простился с женой <���…> Мы заехали на улицу Калинина, там ждали нас ещё профессор Н.В.Коновалов (невропатолог) и Е.М.Тареев, и помчались на дачу Сталина в Кунцево.

Мы в молчании доехали до ворот: колючие проволоки по обе стороны рва и забора, собаки и полковники, полковники и собаки. Наконец мы в доме <���…> В одной из комнат были уже министр здравоохранения профессор П.Е.Лукомский (главный терапевт Минздрава), Роман Ткачев, Филимонов, Иванов-Незнамов.

Министр рассказал, что в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Оказалось, что ещё вчера до поздней ночи Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Дежурный офицер (из охраны) ещё в 3 часа ночи видел его за столом (смотрел в замочную скважину)».

В 1965 году, когда Мясников завершил мемуары, ещё не были опубликованы воспоминания Аллилуевой и Хрущёва, и он не знал то, что теперь уже знаем мы: боясь разгласить факт преступной халатности и нерасторопности высшего руководства страны, врачей сознательно ввели в заблуждение. От них утаили подлинные события, предшествовавшие инсульту, включая дату и время, когда охрана обнаружила Сталина лежащим на полу в бессознательном состоянии, и безо всякого умысла, в близком кругу они распространяли ложь, поддерживая официальную версию. Продолжим чтение мемуаров:

«Всё время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате, в кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в скважину и увидел Сталина распростёртым на полу между столом и диваном. Был он без сознания. Больного положили на диван, на котором он и пролежал в дальнейшем всё время. Из Москвы из Кремлёвской больницы был вызван врач (Иванов-Незнамов), вскоре приехал Лукомский — и они с утра находились здесь.

Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова (в дальнейшем они всегда приходили и уходили не иначе как вдвоем). Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и народ несчастье и выразил уверенность, что мы сделаем всё, что в силах медицины. “Имейте в виду, — сказал он, — что партия и правительство вам абсолютно доверяют, и всё, что вы найдёте нужным предпринимать, с нашей стороны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи”.

Эти слова были сказаны, вероятно, в связи с тем, что в это время часть профессоров — “врачи-убийцы” — сидела в тюрьме и ожидала смертной казни».

Ещё одно подтверждение участи, ожидавшей профессоров-врачей, гордость советской медицины, вся вина которых — графа в паспорте «национальность».

«Сталин лежал грузный; он оказался коротким и толстоватым, обычное грузинское лицо было перекошено, правые конечности лежали как плети. Он тяжело дышал, периодически то тише, то сильнее (дыхание Чейн — Стокса). Кровяное давление — 210/110. Мерцательная аритмия. Лейкоцитоз до 17 тысяч. Была высокая температура, 38 с десятыми, в моче — немного белка и красных кровяных телец. При выслушивании и выстукивании сердца особых отклонений не отмечалось, в боковых и передних отделах лёгких ничего патологического не определялось. Диагноз нам представлялся, слава богу, ясным: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. Лечение было назначено обильное: введение препаратов камфары, кофеина, строфантина, глюкозы, вдыхание кислорода, пиявки — и профилактически пенициллин (из опасения присоединения инфекции). Порядок лечебных назначений был регламентирован, но в дальнейшем он всё больше стал нарушаться за счёт укорочения сроков между впрыскиваниями сердечных средств. В дальнейшем, когда пульс стал падать и расстройства дыхания стали угрожающими, кололи через час, а то и чаще.

Весь состав консилиума решил остаться на всё время <���…>. Мы ночевали в соседнем доме. Каждый из нас нёс свои часы дежурства у постели больного. Постоянно находился при больном и кто-нибудь из Политбюро ЦК, чаще всего Ворошилов, Каганович, Булганин, Микоян.

Третьего утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе. Ответ наш мог быть только отрицательным: смерть неизбежна. Маленков дал нам понять, что он ожидал такого заключения, но тут же заявил, что он надеется, что медицинские мероприятия смогут если не сохранить жизнь, то продлить её на достаточный срок. Мы поняли, что речь идёт о необходимом фоне для подготовки организации новой власти, а вместе с тем и общественного мнения. Тут же мы составили первый бюллетень о состоянии здоровья И. В. Сталина (на 2 часа 4 марта). В нём имелась заключительная фраза: “Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций организма”. Тем самым в осторожной форме выражалась надежда на “восстановление”, то есть расчёт на некоторое успокоение страны.

В медицинских учреждениях — Учёном совете министерства, президиуме академии, в некоторых институтах — были созваны совещания для обсуждения того, как помочь в лечении Сталина. Вносились предложения о тех или иных мерах, которые предлагалось направлять консилиуму врачей».

Предпринимая отчаянные попытки спасти Сталина и сомневаясь во врачебном профессионализме профессоров, вызванных для его лечения, к экспертизе привлекли арестованных врачей М. С. Вовси, Э. М. Гельштейна, Я. Л. Рапопорта… однако, сохраняя государственную тайну, их не посвящали в конкретику — имя больного не называлось.

По воспоминаниям профессора доктора медицинских наук Рапопорта, до ареста заведующего лабораторией патоморфологии Института морфологии АМН СССР, а после его ликвидации в 1951-м заведующего аналогичной лабораторией Института им. Тарасевича [187] Ныне Государственный научно-исследовательский институт стандартизации и контроля медицинских биологических препаратов им. Л. А. Тарасевича. , с 3 марта прекратились пытки и изнурительные допросы. И хотя арестованные по-прежнему оставались в наручниках, изменился характер допросов и их напряжение: следователи задавали вопросы сугубо медицинские ( об этом в следующей главе ), и арестованные поняли, что произошло нечто важное, но терялись в догадках. Но никто из первой четвёрки вождей даже в критической ситуации не взял на себя смелость в помощь консилиуму доставить их из камер тюрьмы в Кунцево.

Слово Мясникову:

«…На следующее утро, четвёртого, кому-то пришла в голову идея, нет ли вдобавок ко всему инфаркта миокарда. Из больницы прибыла молодая врачиха, сняла электрокардиограммы и безапелляционно заявила: “Да, инфаркт”. Переполох! Уже в деле врачей-убийц фигурировало умышленное недиагносцирование инфаркта миокарда у погубленных-де ими руководителей государства. Теперь, вероятно, мы у праздничка. Ведь до сих пор мы в своих медицинских заключениях не указывали на возможность инфаркта, а заключения уже известны всему миру. Жаловаться на боли, столь характерный симптом инфаркта, Сталин, будучи без сознания, естественно, не мог. Лейкоцитоз и повышенная температура могли говорить и в пользу инфаркта. Консилиум был в нерешительности. Я первый решил пойти ва-банк: «Электрокардиографические изменения слишком монотонны для инфаркта — во всех отведениях. Это мозговые псевдоинфарктные электрокардиограммы. Мои сотрудники по ВММА получали такие кривые в опытах с закрытой травмой черепа. Возможно, что они могут быть и при инсультах». Невропатологи поддержали: возможно, что они мозговые, во всяком случае, основной диагноз — кровоизлияние в мозг — им достаточно ясен. Несмотря на самоуверенный дискант электрокардиографички, консилиум не признал инфаркта. В диагноз был, впрочем, внесен новый штрих: возможны очаговые кровоизлияния в мышце сердца в связи с тяжёлыми сосудодвигательными нарушениями на почве кровоизлияния в базальные ганглии мозга.