Николай Задорнов - Амур-батюшка (Книга 2)

В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.

Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку...

Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. "Это наша мошка, - думал он, - зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских".

Колокол гремит - Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно...

Гольд остался в Уральском ночевать.

- Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.

- Ах ты, камский зверь! - сказал дедушка.

- Верно, тут без русских спокойней, - сказал Федя.

Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.

- Вот этот худой, расти не будет, - заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.

Улугу зажился в Уральском.

- А тебя дома не хватятся? - спросила его как-то Наталья. - Ты сказал, куда поехал?

Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода.

- Бабам зачем знать? - сказал Улугу. - Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.

- А огород? Или ты зарекся огородничать?

- Пошто зарекся? Бабы посадят.

- А они умеют?

- Как же!

- Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!

Бабы засмеялись.

Пришел Савоська и позвал Улугу:

- Ну, пойдем ко мне, работать будем.

- Что такое?

- Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?

Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил к Бердышову.

- Эх, огородники!! Ему и горя мало! - молвил дед. - Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!

* * *

Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие - разбирать белку по сортам.

Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.

Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали. Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу - на русских.

Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.

У китайцев не бывало столько мехов. "Мы сейчас самые богатые!" думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.

Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово "сорт" и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий.

- А соболь тоже есть сорт?

Весы, аршины, палки - все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.

На душе у него отлегло.

- Тот раз соболь скрылся в норе...

Начинался один из бесчисленных рассказов про охоту на соболя в норе. Савоська слушал с удовольствием, ему наскучило копаться в мехах одному. А Улугу подумал, что наука, как подбирать меха, пойдет ему впрок, теперь уж китайцы не обманут его, когда будет продавать им пушнину: "Сам знаю сорта. А то раньше всегда думал, что такое сорт? Торговцам какую шкуру ни покажи - всегда плохая. А теперь, оказывается, есть сорт! Ладно". И в восторге, что теперь торгаши ему не страшны и что вообще теперь ему море по колено. Улугу, как бы невзначай, взял железный аршин - предмет гордости и уважения всех покупателей - и помешал головешки в очаге. Однако, вдруг о чем-то вспомнив, он вытер аршин полой халата и кинул на место.

Чай вскипел.

"Тут не жизнь, а радость! - подумал Улугу. - Пить чай, кушать, спать на мехах, рассказывать друг другу про охоту, потом опять за чай и все время копаться в грудах драгоценных мехов...

Я не зря торговал. Говорят, самое приятное - держать в руках меха, добытые другими. Тогда, если есть на плечах башка, можно, глядя на каждую шкурку, что-нибудь придумать, вспомнить какой-нибудь рассказ про охоту или случай. Или догадаться, как эту шкурку, добыли и какого нрава был зверек, где и как он бежал".

На душе было очень спокойно. За сытным обедом чего не придумаешь! "Если бы еще не русские, которые везде шляются", - думал он.

На улице сыро, но тепло, яркое солнце, а гольды топят очаг вовсю. В доме жарко.

- Черт не знает, - вдруг воскликнул Улугу, видя, что Савоська вытащил бутылочку. - На Амур, когда ни выедешь, всегда дело найдется: тому огород копать, тому меха подбирать.

За обедом досказал он, как целый день, стоя на коленях на снегу, между костром и норой соболя, набирал в рот дым и пускал в нору, как черт из пароходной трубы, а сын караулил с сеткой. Ноги Улугу примерзли, а он не заметил, пришлось отрывать их от снега с кожей - недавно только зажили.

- Меха горят! - вдруг крикнул Савоська.

Улугу вскочил.

Обгорели хвосты у тюка, который он спьяну, видно, толкнул к очагу.

Гольды испуганно засуетились.

- Ну, ни черта! Маленько Ваньке убытки, - покачал головой Савоська. Он с искренним сожалением осматривал опаленные хвосты. - Совсем сгореть могли... - Но он ни словом не упрекнул Улугу.

- Пока горит, давай спать не будем, так худо. Надо работу кончать, сказал он.

Гольды, забравшись в узкий проход между стен из тюков, уселись, поджав ноги, и принялись за дело, попыхивая трубками.

* * *

Утром дедушка Кондрат встретил Улугу.

- Попы - жеребячья порода. Ты попа не бойся. Бога бойся.

Улугу уже не в первый раз замечал, что русские своего попа не любят, за глаза его всегда ругают или смеются над ним, да едко, грубо. Улугу и не думал никогда, что этакие шутки можно говорить про людей.