Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Пусть этот универсал поднимет и тех, кто еще оставался в лоне заблуждений.

- В тебя верят, как в бога, гетман, - взглянул на меня пан Иван почти влюбленными глазами. - На сторону казацкого войска переходит много шляхты, даже панны перебегают.

Я засмеялся на эту речь:

- Когда и панны верят, то следует опасаться искушений. А чем от них спасешься? Молитвой? Но ведь ее не слышно за мушкетным громом и казацким криком!

Кому я все это говорю? Был Выговский или его не было? Неслышно появлялся, бесшумно исчезал. Такого бы класть под кровать как средство от бессонницы. Когда я начинал говорить, он уже был здесь, сплошное внимание, сплошной слух, верность и преданность. Когда же я умолкал, передо мною снова была пустота - человек, рождаемый моими словами, человек для моих слов, для отведения души, как Демко для исполнения повседневных повелений или Иванец для излияния гнева.

Верный, как пес, присутствующий и не существующий как дух. Он исчезает, чтобы возникнуть из небытия неожиданно и непрослеживаемо, и каждый раз я знаю, что когда молчу сам, то выложит он передо мною какую-нибудь весть и весть эта непременно будет неприятной, может тяжелой и болезненной.

А каких еще вестей можно ожидать на вершинах власти? Это только отец семейства прежде всего заботится о хлебе насущном - это и проще всего, и доступнее всего для простого ума, и необходимее всего, - и в новогодний вечер садится в красном углу за пышным снопом пшеницы, и спрашивает детей своих: "Дети, видите меня?" - "Не видим, тато!" - отвечают дети. "Ну, так чтобы и на следующий год не видели". А достаточно ли этого тебе, когда ты стал отцом целого народа? Не хлебом, а душой возвысился человек над миром. Добро, истина, справедливость - вот чего ждут от тебя прежде всего, когда же нет свободы, тогда забывают обо всем на свете, а жаждут только ее, и любой ценой.

Может, и я бежал на самый край своей земли, чтобы уберечь собственную свободу от чуждых поползновений вражеских, поэтому теперь так ревниво относился ко всем, кто хотел прорваться в мое укрытие.

Умер киевский воевода Тышкевич, и в тот же день король отдал воеводство Адаму Киселю, снова снарядив его во главе комиссаров на переговоры ко мне. Однако в Киев ни пана Киселя, ни комиссаров казаки не пустили, вместо этого Иванец Брюховецкий, выбиравший место для весенней переписи казацкого войска, препроводил в Чигирин моих давних знакомых: пана Смяровского и отца Петрония.

Иванец по своему обыкновению, наверное, разглагольствовал перед комиссарами о своих влияниях на гетмана, но чем ближе подъезжал к Чигирину, тем реже вспоминал об этих своих влияниях, а на полпути между Черкассами и Чигирином и вовсе оставил Смяровского и Петрония и поскакал вперед, чтобы как-нибудь заладить дело, в которое впутался так неосмотрительно.

Выговский не стал играть с огнем и сказал мне про Иванца сразу. Я позвал его к себе.

- Где ты их взял?

- Под Киевом. В имении пана Киселя своим полком стоят.

- Почему же не прибыл пан Адам?

- Не отваживается так далеко углубляться в казацкую землю. Король ему кроме воеводства Киевского дал еще староство Черкасское, так он жаловался, что не может доступиться до королевского подарка из-за казаков. Передал этот дар брату своему Николаю.

- Ты же привел аж сюда Смяровского и того отца Гощанского?

- Привел, гетман.

- Кто велел?

- Смяровский похвалялся, что имеет письмо к тебе от самого короля. Вельми важное письмо.

- Читал это письмо?

- Кто?

- Да хотя бы ты!

- Как же мог его читать, если он тебе в собственные руки, гетман!

- Вот и хорошо. Иди себе и сиди, пока жив и невредим.

- А как же послы?

- Сказано: сиди и молчи!

Иванец не стал искушать судьбу, а я не распалялся дальше, ибо чувствовал, что здесь не все ладно. Прогнал Брюховецкого с глаз, а Выговскому сказал, чтобы Смяровского и Киселева игумена никто не встречал и не принимал, пускай добираются как знают.

Смяровского приняли враждебно, как плебея. Коней у него отняли, людей избили, избили бы и его самого, да спас Выговский, который пристроил комиссара в каком-то казацком доме и уговорил меня, чтобы я принял его, поскольку он имеет королевское письмо. Отец Петроний рвался что-то передать на словах от пана Киселя, но я уперся: достаточно с меня и королевского письма, а Киселева игумена, если хочет, пусть слушает сам писарь.

Не мог спокойно видеть и Смяровского. Опостылел он мне уже под Замостьем, где похвалялся проткнуть саблей Кривоноса. Что-то зловещее было в костлявой фигуре и в рыжих растрепанных усах королевского секретаря, зловещее и страшное, прибывал каждый раз как посланец смерти, и после каждого его появления в моем лагере смерть вырывала самых верных моих побратимов. После Замостья - Кривонос, после Переяслава - Тугай-бей. По чью душу прибыл теперь этот посланец ада?

- Так что, - спросил я, когда Выговский поставил передо мною королевского посланца, - чем станешь креденсовать в наших ушах на этот раз, пан Смяровский? Снова будешь добиваться, чтобы пустил я панов в Украину? Разве не слыхал моей речи в Переяславе? Сами можем пить свою горилку из золотых чаш. Или, может, наши жены должны были бы учиться поцелуям у ваших пани? Или цветы наши не могли расцветать без шляхетских надзоров и взглядов? Или птицы не знали, как лететь в ирий, и ждали, пока им покажут королевские старосты? Жаль говорить!

Смяровский тряс усами, тряс саблей, порывался что-то сказать, но я повернулся к нему спиной, пошел в другой конец светлицы, сел на простую скамью, не покрытую ковром, только после этого посмотрел на него:

- Так с чем прибыл?

- Унижение королевского комиссара! - взвизгнул Смяровский.

- Не играй словами, вельможный пане! Унижение, унижение! Ты унизил весь наш народ, перекинувшись в римскую веру, но мы ведь тебе не тычем в глаза. Обвинял Кривоноса, что его хлопцы захватили твоего добра в Полонном на много тысяч, а как ты нажил это добро, - мы ведь не допытываемся. В Переяславе ты слыхал о нашем несогласии на панское возвращение в Украину, а сам упорно прешься на казацкую землю, пренебрегая и нашим словом, и нашей волей. Почему же еще и разглагольствуешь теперь?

- Имею письмо его королевской мосци Яна Казимира и требую надлежащего уважения к нему! - наливаясь кровью, крикнул Смяровский.

- Имеешь, так давай.

У комиссара тряслись руки, пока он добывал из-за отворота своего кунтуша свернутое в трубку, запечатанное королевскими печатями письмо. Я же не стал рассматривать это послание, кинул его через стол Выговскому так, что письмо упало на землю. Пан Иван опрометью кинулся его поднимать, полез аж под стол, Смяровский ошалело посматривал то на меня, то на писаря генерального, наверное, ждал, что либо потолок упадет на наши головы, либо пол под нами провалится за такое пренебрежение к королевскому посланию, однако ничего не случилось, пан писарь вылез из-под стола, отряхнулся, расправил свои усики, глянул на меня белыми невыразительными глазами, спрашивая без слов, что должен делать дальше.