Анатолий Елкин - Арбатская повесть

Но это — техника… Другой художник, Дмитрий Моор, просто Стахеевич, как его все называли, учил Бибикова другому — партийному отношению к искусству, идейной направленности работ.

Складывался индивидуальный почерк Бибикова-мастера. На выставках 1929 года появились его гравюры «В Батумском порту», «Краснофлотцы», «Смена идет». Они — как эпиграф к его пути. Как выход в большой океан.

Ассоциация художников революции (АХР), к которой он принадлежал, торжественно заявляла: «Героическая классовая борьба, великие будни строительства должны быть главнейшим источником содержания нашего искусства». Этой художнической вере Виктор Сергеевич не изменял никогда.

Я видел его эстампы и на Диксоне, и в далеких северных бухтах, и на пограничных заставах, и у рыбаков Приморья. И не раз задумывался: почему среди моря выпускаемых ныне гравюр и литографий люди выбирают его, Бибикова, листы или тех, о ком можно сказать, что они «с одного корабля»? Потому, видимо, что зритель ищет в искусстве отклик на свои раздумья над жизнью, на те движения души, которые ведут его вперед. Творчество Бибикова противостоит потоку эстампов безликих, бездумных. Художник, о чем бы он ни рассказывал — подвиге современных подводников или летнем волшебстве Подмосковья, — всегда сражается. За души людей. За творческое, активное отношение к жизни.

И есть еще одно свойство у его листов — они всегда зовут в дорогу. От частого употребления к месту и не к месту стерлось слово «романтика». В сотнях кафе «Романтика» — вся «романтика» в кружке пива или рюмке коньяку. А «алые паруса» стали ставить на столь непотребных шаландах заурядного мещанства, что Александр Грин, наверное, содрогнулся бы. Манящее и зовущее на подвижничество слово «дали» иной раз не более как чайльдгарольдова поза. Тем более, что взглянуть на «дали» из иллюминатора Ту-104 намного легче, чем бить зверя на Таймыре или строить Братск.

Бибиков предлагает молодым не эту псевдоромантику, а подлинную романтику сурового, напряженного труда, будь то труд подводника, пограничника, моряка, верхолаза. И даже, казалось бы, в «чисто пейзажных» листах художник остается верен себе — им свойственно звонкое чувство Родины, России. Бибиков всегда остается художником-гражданином… И коммунистом.

Листаю папку с эстампами. Листы не подписаны, но с первого взгляда ясно, где побывал художник. Тысячи линий прошел штихель, чтобы дать этот мягкий свет, отраженный матовой волной Баренцева моря. Пушистым инеем осенены провода над сибирской стройкой. Обычная подмосковная рощица. С березой и дубняком. Вечереет. Сколько в этой рощице России! И задумчива, и величава она. И неслышный звон, идущий от уставшей за день земли, растворен в воздухе. В синеватой хмари его живут и поверья и сказки — он глубинен и таинственно мелодичен. И вот — Советская Гавань. Где-то рядом — бухта Посьет. Море и горизонт сливаются в дымке, дающей необыкновенную глубину эстампу. Кажется, вот-вот из этого марева выплывет белоснежная феерия парусов фрегата «Паллада».

Что это? Разбросанность художника? Но и в первой, и во второй, и в третьей гравюре — везде узнаешь: это Бибиков. Это его штихель. Его манера.

Прошел почти год. Новая осень пришла в Москву.

Вторую неделю качались над Арбатом стылые сентябрьские ветра.

Ни ливня, ни дождя — серая морось в остекленевшем воздухе.

Бибиков вошел в мокром плаще, ворча на небесные хляби, гнилую осень, на то, что в «мире все стронулось», «спутался календарь», и теперь не разберешь, где конец тягостной этой предзимней волынке.

— Я на минуту… Вспомнил одно любопытное обстоятельство. Не близко, но довелось мне как-то познакомиться с интереснейшим человеком Леонидом Митрофановичем Афанасьевым. Художником, искусствоведом, краеведом. Что-то он рассказывал о «Марии». Не то строил ее. Не то служил на ней. Надо бы тебе его разыскать.

— А где он живет?

— В Воронеже, кажется… Впрочем, я могу и запамятовать. Столько лет прошло с нашей встречи…

Вечером я сочинял послание своим воронежским друзьям-журналистам…

Я уже рассказывал о полученном мною письме В. В. Афанасьевой, вдовы Леонида Митрофановича Афанасьева, принимавшего непосредственное участие в постройке «Императрицы Марии», — письме, посвященном повести Сергеева-Ценского «Утренний взрыв». Это письмо послужило началом моей переписки с Верой Владимировной.

«Моего мужа Леонида Митрофановича Афанасьева, — писала она мне, — уже нет в живых. Остались его записи. Осталась память о нем. Вы просите рассказать о Леониде Митрофановиче. Попытаюсь сделать это. Он — внук корабельного мастера Григория Афанасьева, жившего в 30—40-е годы 19-го века в Николаеве и принимавшего участие в строительстве корабля «Императрица Мария» (предыдущего парусного. — А. Е. ), на котором знаменитый адмирал П. С. Нахимов держал свой флаг во время Синопского боя.

Когда началась первая мировая война, Л. М. Афанасьев был в Севастополе, куда он ежегодно приезжал на каникулы к своей матери… Он обратился в Главное управление кораблестроения морского министерства и получил направление в Военно-морской отдел Русского общества «Всеобщая компания электричества» (ВКЭ), где его зачислили на должность монтажного инженера…»

К письму Веры Владимировны был приложен объемистый пакет. Разворачиваю. Нет, такой удачи действительно трудно было ожидать! Передо мной — воспоминания Леонида Митрофановича:

«…Мне предложили сейчас же ехать в Ригу, где быть наблюдающим за изготовлением электрооборудования для кораблей Черноморского флота на крупнейшем заводе Общества. И уже 5 октября я выехал в этот интересный и красивый город…

На работе — и в конторе и по цехам — немецкая речь. С директором, типичным немцем по фамилии Мацке, говорить надо через переводчика. В цехах все же было лучше — среди матросов и рабочих были больше латыши, хорошо понимавшие и говорившие по-русски.

Я получил большие полномочия правдиво доносить о состоянии работ по изготовлению многочисленных агрегатов, моторов и другого оборудования. С каким-то особым рвением ходил я по мастерским, узнавал, где находится каждая часть, предназначенная для кораблей, и стал писать в Петроград подробные донесения, часто довольно неутешительного свойства о творимых на заводе задержках и неверных сведениях, сообщаемых в отдел (ВКЭ) заводоуправлением. И вскоре, когда, видимо, стали приходить на завод требования ускорить работы, выдерживать договоренные сроки, меня позвали к директору, где я получил строгое предписание сидеть в конторе на отведенном мне месте, не ходить по цехам, а если мне нужно знать что-либо о выполняющихся работах, то черпать эти сведения только в самой конторе… Правда, вскоре изменилось на заводе отношение ко мне, но я почувствовал еще больше, насколько я нежелателен заводу, поскольку я мешаю их стремлениям затягивать все, срывать все сроки. Конечно, это все делалось преднамеренно, чтобы помешать строительству первого линейного корабля Черноморского флота «Императрица Мария».