Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

«Угроза силы» как дипломатический прием, со вполне реальными и трагическими неприятностями прибрежных опустошений, где и «русы» и «славяне» действовали с привычной и давно известной византийским грекам варварской свирепостью (Шувалов 2001: 5-12), была стимулом необходимым и достаточным для переговоров о стабильной и мирной в дальнейшем деятельности «русов, приходящих в Константинополь», ежегодно пригонявших в Столицу, слава Богу, не боевые корабли, а лесные однодревки — «моноксилы». Переоснащенные «всем тем нужным, чего им недостает: парусами, мачтами, кормилами», заранее припасенными для морского перехода (Константин Багрянородный, 9), загруженные мехами, воском и медом «полюдья», эти безвредные торговые суда доставляли каждый летний сезон привычных «русов», готовых закупать «паволок лише пре 50 золотник» и вполне согласных на имперскую регламентацию все равно весьма выгодной для обеих сторон торговли.

Договоры Руси с Византией, документированные в 907,912,944 гг. и последующие годы правления правопреемников «первых князей», с высокой степенью вероятности предполагаемые в 860 г. и, видимо, подразумевавшиеся «посольством 838 года», прежде всего регулярно, при каждой смене «архонта Росии», правителя на киевском престоле, воссоздавали, поддерживали, корректировали «правовое поле» экспортно-импортной торговли — на константинопольских столичных рынках и торговых базах — великого князя рускаго (Сахаров 1980: 162-170), его собственной, великокняжеской торговой агентуры, коллектива и членов великокняжеского рода, выделенных договорами «великих князей», «светлых князей» и «всякого княжья» не до конца ныне ясной общерусской иерархии, городовых общин, боярства и «гостей», так или иначе сопричастных к ежегодному «сбыту полюдья» (Рыбаков 1982). «Великий князь русский» выступает главою и своего рода «менеджером» военно-торговой корпорации «русов», вероятно складывавшейся десятилетиями и веками (по крайней мере, с середины VIII и к середине X столетия, когда она уверенно и стабильно действовала «в трех центрах Руси»), но при этом опирающейся на сеть «славиний», а в силу этого — с начала и до конца процесса неуклонно, неизбежно и необходимо «славянизирующейся» (судя по «княжеским» именам, к концу IX столетия этот процесс шел уже не одно поколение).

«Свободный воинский промысел» русов в Закаспии, по характеру наиболее близкий «походам викингов» на Западе, в наименьшей мере затрагивал внутренние процессы, отношения и интересы Руси. Поредевшие в боях с мусульманами и хазарами дружины возвращались, неся с собою добычу и серебро, пополнявшие оборот киевских, волжских, новгородских и ладожских рынков. Обустроенные на постоянной службе у воевод «отроки… изоделися суть оружием и порты», остальные «находники» спешили на родину, «за море»; наиболее удачливые могли закончить свой век «лучшими из руси, bastr i ruthi» и упокоиться, с конем и наложницей, в устланной привозными тканями и дорогими мехами погребальной камере под каким-нибудь из курганов Хемландена Бирки.

Обобщая данные исторических и археологических памятников, необходимо констатировать, что различные этапы и стороны русско-скандинавских отношений неравномерно отразились в разных группах источников. Систематизация сведений скандинавских саг в «Россике» Е. А. Рыдзевской и сводках Т. Н. Джаксон, рунических надписей и исландских географических сочинений в сводах Е. А. Мельниковой, археологических материалов, проведенная коллективными силами исследователей, подтверждает давно уже обоснованный вывод о том, что ни теория «норманского завоевания», ни — «норманской колонизации» важнейших центров Восточной Европы не находит в этих источниках подтверждения (Шаскольский 1978: 152-165). Но зато все более отчетливо и объемно выступает многосторонний и глубокий характер русско-скандинавских связей, отнюдь не исчерпывавшихся использованием наемных вооруженных сил или даже «призванием» князя в один из северных городов. Динамика постепенного накопления общего культурного фонда — будь то ремесленные приемы, орнаментальный стиль, погребальные обряды, ономастикой, эпические предания, наконец, политические идеи (реализованные, в частности, в династических браках XI-XII вв.) — свидетельство длительного развития отношений. охвативших — в разной мере — различные уровни экономической, общественной, политической, культурной жизни обеих сторон.

Области культурно-исторического взаимодействия между Русью и Скандинавией можно сейчас дифференцировать и обозначить лишь приблизительно; тем не менее они отчетливо выявляются в разных группах источников. Выделяются четыре уровня обмена.

I. Материально-ценностный: представлен артефактами и материальными ценностями, включая монетное серебро и различные категории вещей, от керамики (славянской — в Скандинавии, скандинавской — на открытых торгово-ремесленных поселениях) до украшений. Обмен на этом уровне начинается в середине VIII в., достигая максимума в первой половине X в. Суммарный объем вовлеченных в этот обмен ценностей (условно 1,5 млрд «дирхемов», слав, «кун», приблизительно эквивалентный современным 5 млрд долларов США) распределен был в итоге в пропорции 1:2 между Скандинавией и Русью (соответственно 500 млн дирхемов/кун = 1,7 млрд долларов США — Скандинавии, 1 ООО млн дирхемов/кун = 3,3 млрд долларов США — Руси). «Пик» обмена в X в. дал, по-видимому, более 50% этих средств обеим сторонам, которые в дальнейшем использовали его, в нарастающем объеме и замедляющемся темпе (особенно в Швеции), во внутреннем обороте.

II. Семантически-знаковый: обмен знаковыми системами, художественными мотивами, образами. Надписи, граффити на монетах, заимствованные орнаменты, «вещи-гибриды», ономастикой, билингвизм свидетельствуют, что этот уровень обмена устанавливается в начале IX в. и достигает максимума в течение X в. Бытование рунической письменности на Руси начинается в первой половине IX в., прослеживается до конца Х-ХІ вв., а удерживается (пережиточно, в боярской среде «от рода варяжьска») до XII в. «Военно-дружинная графика» вырабатывает «княжескую эмблематику» геральдических знаков первых Рюриковичей в середине X столетия. Кириллический алфавит, сменив в конце X в. «дохристианские» знаковые системы, семантически значим для скандинавов, по крайней мере, до XII в.

Билингвизм «руси» с преобладанием скандинавской речи в среде «русов», засвидетельствованный в середине X в. (Константин Багрянородный), очевидно, актуален для предшествующих полутора столетий, но, судя по деформациям скандинавских имен, уже в течение IX в. заметно славянское воздействие, становящееся преобладающим к концу X в. Орнаментика демонстрирует сходный процесс, с появлением наиболее ярких «вещей-гибридов» в середине — второй половине X в. и освоением восточных мотивов и технологий в скандинавском ювелирном ремесле конца Х-ХІ вв.