Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

«Идея», консолидирующая это население, неясным для нас, но определенным образом выражена в антропоморфности лицевых урн. Обычай этот в Европе представлен изолированными, отдаленными друг от друга, но несомненно связанными между собою (хотя бы самим распространением и тождеством принципа выражения) культурными очагами. Исходный — в Этрурии, где в Италии эта «идея», ритуал и тип лицевых урн могли появиться вместе с другими «миграционными компонентами» этрусской культуры, малоазийскими по происхождению (и древнейшие образцы лицевых урн известны в Трое бронзового века). В Италии этрусские лицевые урны, в конечном счете, дали начало «изображениям предков» в римской культуре, то есть, в итоге — скульптурному жанру римского портрета.

«Домковые» и «лицевые урны» известны в VII-VI вв. до н. э. в так называемой Hausurnenkultur {культуре домковых урн) междуречья Эльбы-Заале в Восточной Германии (Peshel 1972: Е 1, Е 2); оттуда этот культурный импульс мог в равной мере распространиться и на север, в ясторфско-ютландский ареал «урн кимврского типа», и в Восточное Поморье, также связанное с этим же северным ареалом. Нельзя не заметить, что распространение «идеи лицевых урн» в VII-VI вв. до н. э. (не столь уж отдаленное от времени «Основания Рима» — 753 г. до н. э.) словно «прокладывает» с юга на север, за полтысячелетия разведывая для следующих поколений, маршруты странствований тевтонов и кимвров. Первопроходцы этих путей в Северную и Среднюю Европу дали неясные, но действенные импульсы консолидации населения формирующегося «Барбарикума».

Не столько вещевой инвентарь, сколько «иконография» лицевых урн, с четким разделением на мужские и женские, обязательным «вооружением» первых и устойчивым «этнографическим убором» вторых (изображаются шейные гривны, особенно тщательно — «воротничковые», Halskragen, тутулы и булавки, фибулы, серьги в «натуральном» виде часто гроздьями продеты в отверстия ручек-«ушек» урны), свидетельствует об обособлении и росте большой массы организованного и вооруженного населения. Сосредоточенный в Поморье, этот «вооруженный народ», «люд» — очередной (jod,«tjod» отдаленной периферии будущей Germania Libera (между «Кельтикой» и «Сарматией» античных географов) — вскоре переходит в Средней Европе, между Одером. Вислой и Неманом, к энергичной и широкой экспансии, поглощая ближайшие группы, прежде всего лужицкой культуры, и распространяясь по всему восточному ареалу позднелужицких групп до Силезии на юге и Белоруссии на востоке.

По мере этой экспансии происходит, однако, весьма показательная эволюция, проявляющаяся в погребальном обряде и типологии лицевых урн. «Основной», макатачьный ареал поморской культуры характеризуется в V в. до н. э. на территории Великопольши, Куявии, Мазовии, до Полесья, сокращением коллективных захоронений и переходом к «индивидуальным» погребениям в небольших каменных ящиках, грунтовыми могильниками (иногда — продолжающими прежние, лужицкие). «Лицевые урны» сохраняют упрощенное изображение черт лица (нос, глаза) и прежнюю «антропоморфность», но пропорции сосудов изменяются, округлые тулова с коротким горлом отличаются от «классических» поморских Gesichtsurnen.

В керамическом комплексе обязательны округлобокие сосуды с прямой, низкой и широкой шейкой, налепным валиком, хроповатой нижней частью. Распространяются яйцевидные хроповатые горшки, двуручные сосуды (ясторфские по облику). Инвентарь — прежний, туалетные наборы, ножи, иглы, пряслица, шилья, изредка копья и украшения кельто-германских форм: прежде всего, фибулы (в мужском уборе по 2, в женском — 1), пояса с металлическими застежками (Кухаренко 1969; LaBaume 1962).

Поморскую культуру на этой фазе максимального распространения в южной и основной части ее ареала дополняет сосуществующая с нею, и во многом производная от нее, культура подклошевых погребений IV—III вв. до н. э. Главные ее отличия — массивные клоши — перевернутые горшки, накрывающие урну, каменные кладки и ящики, оскудение форм керамического набора, отсутствие металла.

Фазы экспансии и эволюции — от культуры лицевых урн к поморской культуре и культуре подклошевых погребений, при устойчивых исходных импульсах ясторфского (нижнеэльбского и ютландско-сконского) и скандинавского происхождения в давний и устойчивый ареал древней лужицкой культуры (развивавшейся в Польше-Германии в течение предшествующей тысячи лет), — обрисовывают картину «незавершенного этногенеза». Нордический компонент мигрантов, консолидированный в Поморье, поглощает основную часть лужицкого ареала, вместе с его населением, и постепенно как бы размывается устойчивым лужицким «субстратом», теряя собственные исходные и обретая исконные лужицкие черты (наряду с распространяющимися ясторфскими и общеевропейскими кельтскими, раннелатенскими). Упрощенная структура культуры подклошевых погребений подготавливает неясный следующий этап эволюции, однако он остается в значительной мере нереализованным.

Если культура лицевых урн представляла собою «ядро» складывающегося народа, то можно допустить, что первоначальный германский его компонент в «этническом состязании» был размыт местной этнокультурной основой; возможно, с этого времени этноним венеты/венеды, ассоциирующийся с лужицкой культурой прежде всего, наследуется ее преемниками и одновременно получает более широкое распространение и значение: топонимия vend- (Vendsissel, Ven- del) выявляется от Ютландии до Уппланда, в основном ареале — наследована вандалами (лутиями) первых веков, но с носителями «культур поморского круга» распространяется и далее на восток, где «между германцами, сарматами и феннами» помещает своих венедов I в. н. э. Корнелий Тацит (Тацит, Германия, 46).

Именно туда, на восток направлена экспансия части поморского и ясторфского населения (губинской группы ясторфской культуры), формирующая новую, самую восточную из «латенизированных культур» железного века, зарубинецкую культуру полей погребений, которая сыгралазначительную роль в славянском этногенезе (Щукин 1994: 107-136,227-243; Еременко 1997:87- 165). Наиболее корректна идентификация этой культуры с бастарнами (певкинами Тацита). Распространение зарубинецкой культуры в обширном ареале, несколькими группами — от Полесья до Подесенья и Молдавии (группа Поянешты-Лукашевка), ее взаимодействия с германскими и сарматскими группами привели к глубоким изменениям в мире протославяно-балтских культур «лесной зоны Восточной Европы». В «постзарубинецкое время» (III—IV вв. н. э.) можно проследить форсированное развитие и экспансию, по крайней мере, южной части населения этих культур, в результате формирующих, видимо, исходную для последующих раннеславянских «культуру киевского типа», синхронную Черняховской культуре полей погребений, но, в отличие от нее, переходящую в «достоверно славянские» культуры — пражско-корчакскую, пеньковскую и колочинскую, причем две последние осложнены воздействием степных тюркских (болгарских) и иранских (аланских) народов и культур, а пражско-корчакская позволяет отчетливее других проследить, после эпохи Великого переселения народов V-VI вв., последовательное распространение славянского этноса и культуры по всему основному его европейскому ареалу от Адриатики до Балтики (Шевченко 2002: 120-152, ср. Лебедев 1989: 105-115).