Роберт Робинсон - Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе

— Привет, Боб, — сказал мужчина. Женщина тоже поздоровалась со мной. Я присмотрелся и узнал Петю (он был в своей летной форме и фуражке) и Люсю из нашего дома отдыха. Поздоровавшись с ними, спросил:

— Как вы меня нашли? — ведь адреса я Пете не давал.

— Узнал в Мосгорсправке, — ответил он. Это была неправда. Несколько человек жаловались мне, что в справочном мой адрес давать отказываются. Зная, что Петя солгал, я тем не менее не мог не пригласить незваных гостей в дом. Петя обыскал глазами комнату, заглянул на кухню, в ванную, на балкон. Они расположились, как у себя дома, и вели себя так, словно мы все были друзьями. Примерно через час он сбегал куда-то и вернулся с семью бутылками пива, большим куском вареной колбасы, полудюжиной огурцов и буханкой черного хлеба. Всю эту снедь он отнес на кухню и потребовал, чтобы я достал тарелки, нож и вилки. Потом нарезал колбасу, открыл три бутылки и предложил выпить за нашу дружбу. Оба тут же опрокинули стаканы, а я к своему не притронулся. Петя удивился. Пришлось ему объяснить, что я не пью.

— Как это не пьешь! — воскликнул он. — Не может этого быть. Самое время начать.

Когда я вежливо отказался, он сделал вид, что я его оскорбил, открыл еще две бутылки и одну из них протянул Люсе. Целый час они пили, а я поклевывал хлеб с колбасой и огурцом. В какой-то момент Петя с Люсей захотели потанцевать. Я поставил пластинку. Едва они стали танцевать, как Люся закрыла глаза и положила голову ему на плечо. Когда пластинка закончилась, они вышли на балкон, постояли там немного, а потом принялись снова есть, пить и танцевать. Около одиннадцати часов Петя попросил меня выйти с ним на кухню. Он закрыл дверь, обнял меня за шею и сказал:

— Боб, у меня к тебе просьба. Можно мы с Люсей останемся у тебя на ночь. Не откажи нам. Пожалуйста.

Я предвидел такой поворот.

— Петя, — сказал я, — ты прекрасно знаешь, что, если об этом станет известно, меня посадят в тюрьму или же вышлют из Москвы.

— Ты же иностранец. Эти правила на тебя не распространяются. Да и уйдем мы рано утром.

Он хотел, чтобы я нарушил закон, по которому жителям Москвы запрещалось предоставлять посторонним свою жилплощадь, не получив предварительно разрешение в отделении милиции. Впервые об этом объявили во время войны, некоторое время после смерти Сталина было послабление, а теперь закон снова вошел в силу, и за его несоблюдение, как все знали, строго наказывали.

— Послушай, нечего меня уговаривать. Я не собираюсь нарушать законы, — сказал я и вернулся в комнату. Через несколько минут Петя тоже вышел из кухни, выглянул на балкон, где стояла его подруга, и сказал: «Прости, Люсь, нам пора идти». Он взял последние две бутылки пива, и они ушли, даже не попрощавшись.

Этот неожиданный визит, очевидно, был задуман для того, чтобы заманить меня в ловушку. Я так и не понял, что стояло за странным происшествием в Калинине, но Петина миссия загадки для меня уже не представляла. Цель ее состояла в том, чтобы власти получили основания выселить меня из Москвы и не допустить дальнейших контактов с чернокожими туристами или попыток получения выездной визы.

У меня было достаточно причин бояться выселения. Я не забыл о судьбе двух моих знакомых, чернокожих, которых выслали из Москвы в годы террора. Один из них, Ловетт Уайтман, приехал из Чикаго; к 1936 году он уже несколько лет проработал учителем в англо-американской школе в Москве. Однажды Уайтман критически отозвался о книге рассказов Ленгстона Хьюза «Нравы белых» во время ее обсуждения в клубе иностранных специалистов. В дискуссии принимал участие чернокожий юрист из руководства Коммунистической партии США, который назвал его анализ книги контрреволюционным. Спустя четыре недели Уайтмана вызвали в НКВД и объявили, что его, как контрреволюционера, высылают из Москвы. Ему приказали прибыть в такой-то город в такой-то день и немедленно доложить о себе в милицию. Больше никто из нас его не видел. В 1959 году я узнал о его судьбе от своего знакомого, а тот — от одного русского, бывшего заключенного, который был реабилитирован при Хрущеве и вернулся в Москву. Он рассказал, что в лагере работал с Уайтманом в одной бригаде. Всякий раз, когда Ловетт не мог выполнить норму, его жестоко избивали; ему выбили все зубы. Здоровье его было окончательно подорвано, и он умер от истощения.

Не лучше сложилась судьба и другого чернокожего, высланного из Москвы. Родом он был из Бельгийского Конго, но жил в Бельгии, откуда приехал в Москву как турист и решил остаться. Он танцевал у Цфасмана, был очень популярен, но примерно через год его арестовали, судили за сожительство с семнадцатилетней девушкой и отправили в лагерь за Полярный круг. Еще через год его помиловали (девушка достигла совершеннолетия, да и в связь с ним она вступила добровольно) и прислали постановление об освобождении. Однако он умер за два дня до прихода постановления.

Петю я больше никогда не видел. Я прекрасно понимал, что стало бы со мной, потеряй я осторожность хотя бы на минуту.

В 1966 году мне исполнилось шестьдесят лет, а я по-прежнему жил в России. Кто бы мог подумать, что я так надолго здесь застряну. Стариком я себя не чувствовал и, как всегда, думал о будущем, а не о прошлом, в отличие от многих пожилых людей. Попросил оставить меня на заводе, несмотря на то, что достиг пенсионного возраста и мог бы жить на пенсию и не работать. Единственное, что делало мое существование сносным, — это решение проектноконструкторских задач. Я не из тех, кто целыми днями играет в шахматы в парке или кормит голубей. Последнее, что мне было нужно, — это свободное время, чтобы предаваться мыслям о самой большой жизненной неудаче — невозможности уехать из Советского Союза.

Я столько лет прожил в этой стране, что уже даже думал не по-английски, а по-русски. Чтобы не вызывать у людей излишние страхи и подозрения, свойственные им в отношении иностранцев, временами я сознательно вел себя как русский, а иногда это даже получалось само собой. Но я старался не чувствовать по-русски, чтобы не перестать ощущать себя личностью, не утратить связь со своими корнями и надежду на свободу. Твердо знал, что если я уступлю советской системе, откажусь от своего я, то она отнимет у меня духовную свободу, как отняла свободу физическую. Каждый день я читал Библию и всегда помнил о Боге, и это давало мне силы не уподобиться Вейланду Родду, Роберту Россу, Генри Скотту и другим чернокожим, которые отчаянно искали в Советском Союзе того, что государство не могло им дать, — равноправия. Против меня работали четыре фактора: я был иностранцем, чернокожим, американцем и полностью зависел от капризов советской системы. Я не надеялся, что мои нравственные качества оценят в государстве, основанном на идеологии, для которой ненавистно само понятие милосердного Бога, а ценность человека измеряется его вкладом в дело строительства социализма. Все это было мне чуждо. Нередко я страдал. Но я понимал, что именно происходит вокруг, и старался ради самосохранения приспособиться к реальности, не поступаясь совестью и постоянно думая о том, как выбраться из Советского Союза и найти место, где бы я мог и дышать вольно, и избавиться от страха.