Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей

«Он был подобен скорее Нерону, Калигуле и Тиберию, чем своему отцу или брату… и обрел у всех такую ненависть, что заслуги отца и брата полностью умалил», — насмехается решительно недружелюбный Евтропий. [294] Eut 7.23 Несомненно, это преувеличение, но Домициан, такой, каким его показывают источники, очерненный личной и политической неприязнью ранних летописцев, — это человек с темной репутацией, мрачный и устрашающий. Он в одиночестве сидит в дворцовых залах, ловя мух и нанизывая их на палочку для письма, в одиночестве бродит в уединенных местах, ничего не делая, ни с кем не встречаясь, в одиночестве поедает чрезмерно обильные обеды, из-за которых у него отвисает живот и в результате которых он вынужден довольствоваться одним яблоком на ужин. Надо полагать, что он также в одиночестве вынашивает планы и замышляет интриги. По словам Диона Кассия, «из людей он никого не любил по-настоящему, кроме нескольких женщин… жаждал лести и при этом одинаково сердился как на угодников, так и на тех, кто не льстил ему: на первых за то, что они заискивали перед ним, а на других за то, что они, как ему казалось, презирают его». В интересах рассказчика так и должно быть. Принимая во внимание любовь древних к разительным контрастам, сияющие добродетели обожествленного Тита предполагают противоположность в преемнике. Домициан как будто с готовностью воспринял ожидаемую от него роль.

Светоний в свое время задумывал описать жизнь более чем двенадцати цезарей, чтобы сделать свой рассказ более современным. Как и Клавдия, собиравшегося написать историю гражданской войны при Августе, императорского секретаря отговорили от такого опасного замысла. Каковы бы ни были первоначальные желания автора, Домициан обеспечил достойный финал его намерениям. В основе падения последнего из Флавиев лежали тенденции, характерные для раннего принципата. Абсолютизм, эллинизм и заигрывание с божественным расстраивали, а иногда разрушали правление нескольких предшественников Домициана. Сами по себе эти притязания свидетельствовали о неразрешенных противоречиях в новом периоде жизни Рима. Каждое из них формировало и оспаривало развивающиеся идеи римскости, а также способствовало продолжающейся переоценке значения и последствий падения Республики (в особенности ограничения влияния сената).

Кроме того, эти притязания представляли собой публичное оскорбление республиканскому образу мыслей. В случае с Гаем Калигулой токсичная комбинация всех трех факторов, которые этот неуравновешенный двадцатилетний принцепс не пытался скрывать, привела к личной трагедии и дискредитации системы. В повествовании Светония Домициан глух даже к историческим предостережениям: «Ни знакомства с историей или поэзией… он не обнаруживал никогда». Для должностного лица, которое на протяжении всего нашего рассказа остается весьма спорным, такая позиция — порожденная упрямством? отсутствием любознательности? высокомерием? — одновременно озадачивает и заслуживает осуждения. Потому что Рим, такой, каким его понимали Август и Веспасиан, был городом, порабощенным видением своего прошлого. Со временем Домициан, неспособный примирить прошлое с настоящим, разделил судьбу Гая Калигулы. Он пал в результате заговора разочаровавшихся в нем преторианцев.

Там, где правитель является предметом насмешек, обязательно есть сексуальные эксцессы. А в дополнение к ним алчность — облачение необузданных аппетитов. Мы видели эту закономерность раньше, в правление Тиберия, Гая Калигулы и Нерона. Домициан не исключение. Светоний обличает его как чрезвычайно ненасытного и безмерно сладострастного, находившего упоение в разврате или «постельной борьбе», как сам император называл свои ежедневные соития. Отдаленным эхом сексуальных предпочтений Тиберия служит любовь Домициана купаться с проститутками. По сравнению с похождениями его похотливых предшественников в основном бесчувственное любострастие принцепса кажется умеренным. Как и в случае с пресной сексуальной жизнью Августа и Веспасиана, она не мешала ему заниматься государственными делами. На протяжении большей части своей жизни он был привлекательным человеком: высокий, с большими глазами, скромным лицом и ярким румянцем. Путь красивого мужчины, близкого к средоточию власти, всегда будет полон соблазнов: предпочтением Домициана была связь с замужними женщинами. Ранее, вероятно, в скудные годы до отъезда Веспасиана в Африку, Домициан предложил себя сенатору по имени Клодий Поллион и стал любовником будущего императора Нервы, который был старше больше чем на двадцать лет. (Поллион в благодарность за юношеские объятья сохранил и демонстрировал любовное письмо, Нерва хранил горделивое молчание.) Повзрослев, Домициан ограничил свою гомосексуальность евнухами, Дион Кассий называет одного из них: Эарин. Очевидно, что это было наследственной склонностью Флавиев, так как, по словам того же автора, «Тит весьма увлекался кастратами». Более поразительным является утверждение, что Домициан сам выщипывал волосы у своих любовниц (специфика этого действа позволяет предположить, что это близко к истине).

Он также подтвердил правомерность обвинения, которое настойчиво выдвигалось против «плохих» императоров, а именно в том, что они не гнушаются кровосмешением. Флавии, как мы видели, сохраняли крепкие семейные связи и корпоративный эгоизм. В интересах генетической династической исключительности Тит предлагал Домициану жениться на своей дочери — Юлии. Хотя Домициан отказался, некоторое время спустя после женитьбы на Домиции Лонгине в 71 году он взял Юлию, которой в то время было не больше шести лет, к себе в дом.

Отношения дяди и племянницы изменились после развода первого в 83 году. Не исключено, что первоначально Юлия всего лишь выполняла роль хозяйки или смотрительницы дома своего дяди и была ограничена во времени, поскольку большую часть дня должен был отнимать уход за пышной шапкой причудливо завитых локонов, изображенной на скульптурном портрете. Вскоре, как отмечает Дион Кассий, по слухам, «…он открыто, нисколько не таясь, жил со своей племянницей, то есть Юлией, как муж с женой». [295] DC 67.3.2 Однако они не были и никогда не будут женаты. Более того, побуждаемый то ли народной любовью к Домиции, то ли, как предполагает Светоний, неспособный перенести разлуку с ней, Домициан помирился с беспечной бывшей женой, которая изменила ему с хорошо известным актером Парисом.

Грозный в гневе, бескомпромиссный Домициан «убил Париса прямо посреди улицы» и, возможно, подумал, что проблема соответствующим образом решена. После этого — для полноты впечатления — он также убил ученика Париса, подростка, напоминавшего актера внешностью и способностями. По словам Диона Кассия, «замышлял он предать смерти и жену свою Домицию за распутство». Позже он казнил первого мужа Домиции, Элия Ламию, за насмешку над собой. Последней в этом грубом черном фарсе была смерть Гельвидия Приска Младшего, которого Домициан заподозрил в том, что тот в публичном представлении в лицах Париса и Эноны высмеял его развод с женой. Вероятно, Домициан ожидал верности от супруги, но сам не был намерен отказываться от продолжения связи с Юлией. Когда Юлия забеременела, он настоял на аборте. И она тоже умерла. Домициан решил обожествить ее, как обожествили ее отца и деда: на монетах изобразили, как она возносится на небеса на павлине. [296] Freis, pp. 182/3 (Последней в этой истории семейных разногласий смеялась Домиция, которая пережила мужа на три десятилетия. Ее месть — блюдо, которое, как положено, лучше подавать холодным, — дожидалась своего часа тринадцать лет, пока Домиция не присоединилась к заговорщикам против своего мужа.)