Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II

Письмо к отцу оказалось коротким и трогательным; в нем уже не было того веселого тона, каким было написано письмо к Барбару. «Простите меня, что я распорядилась своею жизнью без вашего разрешения, — писала Шарлотта. — Я отомстила за многих невинных жертв. Я предупредила много несчастий. Образумившись, народ будет радоваться, что избавился от тирана. Когда я старалась убедить вас, будто еду в Англию, то надеялась, что не узнают, кто я. Я поняла, что это невозможно. Надеюсь, вас не будут беспокоить; во всяком случае, у вас есть защитники в Кане. Я взяла себе адвокатом Густава Понтекулана. В подобном преступлении не полагается защиты, это только для формы. Прощайте, дорогой отец, прошу вас порадоваться за мою судьбу. Обнимаю сестру, которую люблю всем сердцем. Не забывайте слов Корнеля: „Преступление — вот стыд, а не эшафот“…»

На следующее утро в восемь часов за ней пришли жандармы, чтобы вести ее на заседание Революционного трибунала. Зал суда помещался над сводами Консьержери. Прежде чем подняться туда Шарлотта поправила волосы и платье, чтобы оставаться привлекательной и перед лицом смерти; потом она сказала, улыбаясь, привратнику, присутствовавшему при ее сборах: «Господин Ришар, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мой завтрак был готов, когда я вернусь: мои судьи, конечно, спешат. Я хочу в последний раз позавтракать с вами и госпожой Ришар».

Когда Шарлотта заняла место на скамье подсудимых, ее спросили, есть ли у нее защитник; она ответила, что поручила исполнить эту обязанность одному из своих друзей, но, не видя его в зале, предполагает, что у него не хватило на это мужества. Тогда председатель назначил ей защитника от суда: выбор пал на молодого Шово-Лагарда, уже известного к тому времени красноречием и смелостью и прославившегося впоследствии своей защитой королевы. Этот выбор указывал на тайное намерение председателя спасти Шарлотту. Шово-Лагард занял свое место. Шарлотта посмотрела на него испытующим и беспокойным взглядом, как бы опасаясь, чтобы защитник для спасения ее жизни не затронул ее чести.

Вдова Марата давала показания, непрерывно рыдая. Шарлотта, тронутая горем этой женщины, прервала ее показания, воскликнув: «Да, да, это я убила его!» — «Кто внушил вам такую ненависть к Марату?» — спросили ее. «Я не нуждаюсь в чужой ненависти, — ответила она, — с меня довольно было и своей собственной; притом плохо приводить в исполнение то, что не задумал сам». — «Что вы в нем ненавидели?» — «Его преступления!» — «На что вы надеялись, задумав убить его?» — «Вернуть мир моей родине». — «Разве вы думаете, что убили всех Маратов?» — «Раз этот убит, остальные, быть может, устрашатся». Ей показали нож, чтобы она признала его. Она оттолкнула его брезгливым жестом. «Кого вы посещали в Кане?» — «Очень немногих; я встречала муниципального чиновника Ларю и священника церкви Сен-Жан». — «У какого священника исповедовались вы в Кане: у присягнувшего или у не присягнувшего?» — «Я не ходила ни к тем ни к другим». — «С каких пор зародилось у вас ваше намерение?» — «С 31 мая, с того дня, когда здесь арестовали народных депутатов. Я убила одного человека, чтобы спасти сто тысяч. Я была республиканкой еще задолго до революции».

Ей устроили очную ставку с Фоше. «Я знаю Фоше только с виду, — сказала она с презрением, — считаю его человеком безнравственным и беспринципным и презираю его». Обвинитель Фукье-Тенвиль, ставя ей в упрек, что она нанесла удар сверху вниз, чтобы поразить вернее, сказал, что она, по всей вероятности, опытна в совершении подобных дел. При этом предположении Шарлотта громко вскрикнула: «О чудовище! Он принимает меня за преступницу!»

Фукье-Тенвиль резюмировал прения и в заключение сказал, что настаивает на смертной казни.

Встал защитник. «Граждане, — сказал он, — вот в чем состоит ее защита: это невозмутимое спокойствие и полное самоотвержение, не обнаруживающие ни малейшего упрека совести перед лицом смерти. Спокойствие и самоотвержение, кажущиеся столь величественными, противны человеческой природе; они могут быть объяснены лишь высшей степенью политического фанатизма, вложившего ей в руку кинжал. Ваше дело решить, какую тяжесть составляет такой непоколебимый фанатизм на весах правосудия. Полагаюсь на вашу совесть».

Присяжные вынесли единогласный приговор: осуждение к смерти. Шарлотта выслушала его, не побледнев. Когда председатель спросил, не имеет ли она сказать чего-нибудь против рода смерти, к которому она приговорена, девушка не удостоила его ответом и подошла к своему защитнику. «Милостивый государь, вы защищали меня так, как я того желала, — сказала она ему кротким и проникающим в душу голосом. — Благодарю вас за это; я обязана дать вам доказательство моей благодарности и уважения и предлагаю вам достойное вас. Эти господа, — она указала на судей, — только что объявили, что мое имущество конфисковано; я должна кое-что уплатить тюрьме, так вот завещаю вам заплатить мой долг».

В то время как присяжные слушали ее ответы, она заметила в зале художника, рисовавшего ее портрет. Не переставая отвечать, Шарлотта, улыбаясь, повернулась в его сторону, чтобы он мог лучше ее видеть. Она позировала для потомства.

Стоявший позади художника молодой человек, белокурые волосы, голубые глаза и бледный цвет лица которого обличали в нем уроженца Севера, поднимался на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть обвиняемую. Каждый ответ молодой девушки приводил его в содрогание и заставлял меняться в лице. Несколько раз, не будучи в силах сдержать своего волнения, он вызывал своими невольными восклицаниями ропот толпы и привлекал внимание Шарлотты Корде. В ту минуту, когда председатель произнес смертный приговор, молодой человек приподнялся с жестом человека протестующего — и тотчас же снова сел, точно ему изменили силы. Шарлотта заметила это движение и поняла, что в ту минуту, когда жизнь покидала ее, к ее душе привязалась другая душа и что в этой равнодушной и даже враждебной толпе у нее есть неизвестный друг. Она поблагодарила его взглядом. Так состоялся их единственный разговор на земле.

Это был Адам Люкс, немецкий республиканец, присланный в Париж майнцскими революционерами, чтобы совместить движение в Германии с движением во Франции, поскольку они имели целью одно общее дело — права человека и свободу народов. Молодой человек не спускал глаз с подсудимой до тех пор, пока она не исчезла под сводами лестницы, окруженная саблями жандармов. Мысль о ней уже не покидала его.

Художник, во время суда рисовавший портрет Шарлотты Корде, был Гойер, офицер национальной гвардии секции Французского театра. По возвращении в камеру Шарлотта просила привратника пропустить его к ней, чтобы он мог окончить работу. Гойера ввели. Шарлотта поблагодарила его за участие, которое он проявил к ее судьбе, и спокойно позировала для портрета, беседуя с ним об искусстве и о мире в душе. Она рассказывала о своих канских друзьях детства и попросила художника сделать уменьшенную копию с портрета и переслать эту миниатюру ее семейству.