Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II

Вскоре позади осужденной раздался легкий стук в дверь. Вошел палач. Шарлотта, обернувшись на шум, увидала ножницы и красную рубашку, которые палач держал в руках. Она вздрогнула и побледнела. «Как, уже?!» — воскликнула она, но быстро оправилась и, взглянув на неоконченный портрет, сказала художнику с ласковой улыбкой: «Сударь, я не знаю, как благодарить вас за ваш труд; я могу предложить вам только вот это: сохраните на память о вашей доброте и моей благодарности». С этими словами она взяла из рук палача ножницы, отрезала прядь своих длинных белокурых волос и передала ее Гойеру. При этих словах и при виде этого движения жандармы и палач почувствовали, как слезы навернулись у них на глаза.

Явился священник, чтобы, согласно обычаю, предложить осужденной утешение церкви. «Поблагодарите тех, — сказала она, — кто были так добры, что прислали вас ко мне; но я не нуждаюсь в вашем напутствии: кровь, которую я пролила, и моя кровь, которая вот-вот прольется, — единственные жертвы, какие я могу принести Всевечному». Палач остриг ей волосы; она собрала их, в последний раз взглянула на них и передала госпоже Ришар. Ей связали руки и надели рубашку. «Вот одежда, — заметила она, улыбнувшись, — которая хоть и сделана грубыми руками, но в ней идут к бессмертию».

В ту минуту, когда Шарлотта взошла на тележку, чтобы ехать на казнь, над Парижем разразилась гроза. Дождь не рассеял, однако, толпы, наводнившей площади, мосты и улицы на пути кортежа. Кучки разъяренных женщин бежали за тележкой с проклятиями. Шарлотта смотрела на народ взглядом, в котором светились сострадание.

Небо прояснилось. Одежда осужденной намокла, под шерстяной тканью обрисовались грациозные контуры ее тела. Так как руки у нее были связаны за спиной, все изгибы ее стана оказались выставлены напоказ. Заходящее солнце освещало ее голову как бы ореолом. Румянец щек, казавшийся ярче от отражения красной рубашки, придавал ее лицу сияние.

Адам Люкс ожидал тележку на въезде к улице Сент-Оноре и благоговейно следовал за нею до подножия эшафота. Молодой человек навсегда запечатлел в своем сердце, как он сам говорил, «это невозмутимое спокойствие среди диких воплей толпы, жгучие мысли, точно огненные искры, сыпавшиеся из ее сверкавших глаз». «Чудные глаза, которые в состоянии были тронуть и камень! — писал он. — Единственные бессмертные воспоминания, которые разбили мне сердце и наполнили его чувствами, неведомыми дотоле, чувствами, которые теперь умрут вместе со мною. Пусть освятят место ее казни и воздвигнут на нем статую со словами: „Величественнее, чем Брут!“ Умереть за нее, претерпеть подобно ей пощечину от руки палача, умирая, чувствовать холод того же ножа, который отрубил ангельскую головку, соединиться с нею с чувством героизма, свободы, любви, смерти — вот отныне мои единственные желания! Я никогда не достигну такой небесной добродетели, но разве не справедливо, чтобы предмет обожания стоял выше того, кто поклоняется ему?»

Через несколько дней после казни Адам Люкс напечатал эту свою апологию Шарлотты Корде и объявил себя соучастником ее преступления, чтобы разделить с нею мученический венец. Арестованный за этот смелый вызов, он был заключен в Аббатство и, переступая порог тюрьмы, воскликнул: «Итак, я умру за нее!» Он действительно умер, приветствуя эшафот, как алтарь любви.

Героизм Шарлотты был воспет Андре Шенье, который вскоре погиб во имя общей родины великих душ: во имя Свободы. Поэзия воспользовалась именем Шарлотты Корде, чтобы сотворить из него ужасное напоминание для тиранов. «Чья это могила? — спрашивал немецкий поэт Клопшток. — Это могила Шарлотты. Нарвем цветов и осыплем ими ее прах, потому что она умерла за родину. — Нет, нет, не рвите! Пойдем поищем плакучую иву и посадим ее в дерне, покрывающем ее могилу, потому что она умерла за родину. — Нет, нет, ничего не сажайте, но плачьте, и пусть ваши слезы будут кровавыми, потому что она умерла за родину».

Верньо, в тюрьме узнав о смерти Шарлотты, воскликнул: «Она погубила нас, но научила нас умирать».

Кровь Марата опьянила народ. Его похороны походили больше на апофеоз, чем на погребальное шествие. Конвент допустил, чтобы того, за кого он стыдился, сделали Богом. Коммуна поставила его бюст в зале заседаний. Секции отправляли в Конвент процессии выразить свое соболезнование и требовали, чтобы прах Марата позволили перенести в Пантеон. Кто-то хотел, чтобы набальзамированное тело «друга народа» провезли по всем департаментам, кто-то, наконец, хотел воздвигнуть в честь него пустые гробницы под «деревьями свободы», которые собирались посадить во всех коммунах республики. Робеспьер пытался умерить это идолопоклонство. «И меня тоже, — сказал он, — ожидают почести кинжала. Первенство выпало на его долю случайно».

Конвент постановил, что будет присутствовать на погребении в полном составе. Организацией распоряжался Давид. Он велел поставить тело Марата в церкви Кордельеров на катафалке, покрытом его окровавленной рубашкой. Кинжал, ванна, чурбан, чернильница, перья, бумаги были разбросаны вокруг тела как орудия философа и доказательства его стоической бедности.

Траурное шествие с церковными свечами двинулось вечером и только в полночь достигло места погребения. Для вечного упокоения выбрали то самое место, где Марат произнес столько речей и столько раз вдохновлял народ (подобно тому, как погребают воина на поле сражения), а именно двор клуба кордельеров. Тело опустили в могилу, вырытую в тени деревьев, листья которых, освещенные множеством ламп, бросали на его гроб неяркий и чистый свет. Народ под знаменами секций, представители департаментов, избиратели, Коммуна, кордельеры, якобинцы, Конвент — все присутствовали на этой церемонии. Президент Собрания Тюрио объявил, что Конвент собирается поставить статую Марата рядом со статуей Брута. Клуб кордельеров потребовал, чтобы ему отдали сердце Марата. Заключенное в урну, оно было подвешено под сводами зала заседаний. В конце концов постановили воздвигнуть алтарь.

Паломничество к могиле Марата происходило каждое воскресенье, постепенно приобретая религиозный характер. Все театры были украшены его портретами, а названия площадей и улиц заменены его именем. Журналисты назвали свои листки «Тень Марата». Это неистовство овладело всеми департаментами. Имя Марата сделалось знаменем патриотизма. Мэр Нима назвал себя Южным Маратом; мэр Страсбурга — Рейнским Маратом. Похоронные торжества провели во многих коммунах республики. Молодые девушки, одетые в белые платья, с кипарисовыми и дубовыми венками в руках, пели вокруг катафалков гимны в честь Марата. Все припевы этих гимнов требовали крови: кинжал Шарлотты Корде, вместо того чтобы остановить пролитие крови, казалось, вскрыл вены Франции.