Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Аббат Сикар и два другие священника, оказавшись в маленькой комнатке рядом с судилищем, видели и слышали все сцены этой ночи. Только старая деревянная дверь с множеством щелей отделяла их от ужасов резни. Они различали звук шагов, ударов сабель по головам, падения тел, слышали вопли палачей, рукоплескания черни, видели свирепые пляски женщин и детей вокруг трупов при свете факелов под звуки «Карманьолы». Депутации убийц ежеминутно являлись требовать вина у комитета, который им его раздавал. Жены приносили пищу своим мужьям на рассвете, чтобы поддержать их силы (так говорили они) в такой тяжкой работе: для этих поденщиков смерти, доведенных до скотства бедностью, невежеством и голодом, убивать значило зарабатывать хлеб!

В продолжение славной трапезы посланные Коммуной телеги очистили дворы от трупов, которые их загромождали. Воды оказалось недостаточно, чтобы смыть всю кровь. Убийцы, прежде чем опять приняться за работу, разостлали в одной части двора соломенную подстилку и покрыли ее одеждой жертв. Они решили убивать новые жертвы не иначе как на этой подстилке, чтобы кровь, впитавшись в ткань, не распространялась по мостовой. Затем вокруг арены убийства расставили скамейки, чтобы с наступлением утра женщины и дети могли сидя наблюдать захватывающее зрелище.

На рассвете два священника — аббат Ланфан, проповедник короля, и аббат Растиньяк, религиозный писатель — собрали всех узников в капелле. Там, с высоты трибуны, они приготовили их к смерти. Оба эти священника были близки к 80-летнему возрасту. Их седые волосы, лица, побледневшие от дряхлости, изможденные от бодрствования, сообщали движениям и словам старцев торжественность, нераздельную с сознанием приближающейся Вечности. Старцы показались молодым пленникам ангелами их предсмертной агонии. Все пали на колени. Одни из Несчастных оказались этим подкреплены, другие утешены, все пришли в умиление. Лишь только оба священника простерли руки над своими товарищами, как были вызваны, чтобы подать пример и урок мученичества. Сложив руки, сосредоточившись, подняв глаза к небу, они были проколоты тысячью сабельных ударов и пали, не переставая молиться.

Но самоотвержение старцев не ослабило ужаса ожидания у других пленников. Они обсуждали между собой, в каком положении нужно встретить удары, чтобы сделать смерть более скорой и менее мучительной. Одни предлагали подставить под саблю голову, чтобы она пала с одного удара; другие раскрыть навстречу железу грудь; иные думали бороться с палачами до конца — хватать пики, отстранять сабли, опрокидывать убийц — и превратить казнь в сражение, чтобы умереть среди порыва храбрости, среди веселья мести. Не довольствуясь теорией, заключенные, подобно гладиаторам, изучали самую казнь в позах тех, кто умирал до них; они, так сказать, репетировали смерть. Наблюдая из высокого слухового окна, они заметили, что те, кто вытягивали руки вперед, умирали как бы два раза вместо одного, потому что были проколоты насквозь прежде действительной смерти. Напротив, те, кто, скрестив руки на груди, шли прямо на острие, падали под ударами более меткими и уже не поднимались более. Заключенные решили умереть этим последним способом.

Некоторые предпочли опередить казнь. Они разбивали себе головы о железные засовы, об остроконечные углы известняка. Вонзали себе в сердца ножи, спрятанные от тюремщиков. Полковник конституционной стражи короля де Шантерен поразил себя тремя ударами кинжала с восклицанием: «Боже, я иду к тебе!»

Бывшего министра Монморена привели в Собрание на допрос за несколько дней перед тем. Бриссо, Гюаде, Верньо, Жансонне — его враги — злоупотребили победой 10 августа против этого государственного человека, который уже удалился отдел, усеяли ловушками допрос, чтобы поставить себе в заслугу осуждение министра. Монморена бросили в тюрьму аббатства Сен-Жермен; сын министра, почти дитя, один утешал там отца. Запертый в одной камере с д’Аффри, Тьерри, Сомбрелем, директором дома Инвалидов, дочерью Сомбреля и Бомарше, который смеялся, даже находясь за железными засовами, Монморен спокойно переносил свою неволю в неспешных разговорах со старыми друзьями. Освобождение д’Аффри и Бомарше, которых Манюэль разыскал накануне, как и придворных дам королевы Сен-Брис и де Турзель, подавало и ему надежду на избавление. Но набат 2 сентября, смятение во дворе, вопли жертв, отъезд сына, вырванного из его объятий, — все это повергло бывшего министра в уныние, которое превратилось в ярость. С растрепанными волосами, воспаленными глазами и поднятыми кулаками Монморен бегал по комнате, то и дело разражаясь проклятиями в адрес разбойников. Голыми руками он разломал дубовый стол, доски которого были в два дюйма толщиной.

Требовалось обмануть Монморена, чтобы заставить его переступить порог тюрьмы. Он явился перед трибуналом горделивый, с иронической усмешкой на губах. «Президент, — сказал он Майяру, — если вам нравится так называться, надеюсь, вы велите подать мне экипаж для переезда в Лафорс, чтобы избегнуть оскорблений ваших убийц». Майяр сделал знак согласия. Монморен присел на минуту в комнате и увидел, как судят нескольких заключенных. «Экипаж, который должен отвезти вас по назначению, прибыл», — сказал наконец судья. В ту же минуту ворота отворились. Монморен бросился к выходу, был пригвожден к стене тридцатью пиками и умер, думая, что все еще стремится к свободе.

В руках Монморена оказалась расписка о ста тысячах ливров, уплаченных Дантону по приказанию кораля в качестве вознаграждения за адвокатские услуги в Шатле. В действительности это была плата за подкуп, тайно принятая от двора молодым демагогом. Монморен тревожился из-за того, что стал хранителем секрета, который мог показаться Дантону опасным. Бывший министр отыскал своего друга Лафайета, вверил ему эту тайну и потребовал совета. «Вам нужно принять одно из двух решений, — отвечал Лафайет. — Или уведомить Дантона, что опубликуете этот документ, если он не выполнит условий, благоприятных для короля, или, вручив расписку, стараться действовать на него, обращаясь к великодушию и лишив себя всяких средств защиты». Монморен не последовал ни одному из этих советов. Он ограничился извещением Дантона, что сжег расписку, но Дантон мог думать, что Монморен навсегда останется опасным свидетелем. Напрасно испрашивали для Монморена освобождения, которого добились для других. Он погиб.

После Монморена явился Сомбрель, управитель дома Инвалидов. Дочь его, арестованную вместе с отцом, освободили, но она отказалась покинуть тюрьму, в которой томился отец. Ее поместили в комнате для женщин, вместе с госпожами де Турзель, Сен-Брис и дочерью писателя Казотта. С самого начала резни она находилась у дверей трибунала, стерегла появление своего отца, охраняемая состраданием стражников и привратников. Вот показался Сомбрель; он осужден; дверь отворяется; штыки сверкают; она бросается туда, обвивает шею отца, прикрывает его своим телом, заклинает убийц пощадить его или поразить и ее тем же ударом. Движения девушки, ее юность, распущенные волосы, красота, многократно усиленная душевным потрясением, ее пламенные мольбы — все это трогает убийц. Дочери даруют жизнь ее отца, но ужасной ценой: от нее требуют, чтобы в знак отречения от аристократии она смочила губы в стакане, наполненном кровью аристократов. Девица Сомбрель неустрашимо хватает стакан, подносит его ко рту и пьет за здоровье своего отца. Это движение ее спасает. Радость ее разделяют другие: слезы убийц смешиваются с ее слезами. В сердце человеческом существуют неизведанные пропасти. Изверги торжественно уводят Сомбреля с дочерью в их жилище и клянутся защищать их от врагов.