Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Герцог не избрал ни одного из этих трех решений. Он потерял десять невозвратимых дней, наблюдая за французской армией и истощая бесплодную землю, которую занимал. Дожди размыли аргонские дороги, по которым ему подвозились припасы из Вердена. Солдаты герцога, лишенные убежища и съестных припасов, разбредались по полям, по фруктовым садам и виноградникам, чтобы утолить голод зеленым виноградом, который эти жители севера пробовали впервые. Их желудки, расстроенный дурной пищей, сделались восприимчивы к множеству хворей. Дороги заполнили телеги, везущие больных прусских солдат в госпитали Лонгви и Вердена.

Однако положение Дюмурье не становилось от этого более утешительным. Запертый со стороны епископств принцем Гогенлоэ, он был отрезан и со стороны Парижа королем Прусским. Пруссаки оказались в шести милях от Шалона, эмигранты — еще ближе. Уланы и легкая кавалерия пруссаков занимались мародерством всюду, вплоть до самых ворот Реймса. Между столицей и талоном — ни одной позиции, ни одной армии.

Париж боялся увидеть себя открытым неприятелю. Правительство, военный министр, сам Дантон посылали к Дюмурье курьера за курьером с приказаниями высвободить армию во что бы то ни стало и идти на прикрытие Марны. Келлерман, офицер неустрашимый, но слишком впечатлительный, поколебленный настроением Парижа, угрожал покинуть своего товарища из-за его упорства. Дюмурье пробовал оказать на него влияние своим авторитетом, увлекая своим талантом и переходя от угроз к просьбам.

Шалонская дорога была перехвачена, подвоз провианта замедлялся. Генералу досаждали ропотом, который он обращал в шутку: «Взгляните на пруссаков, не больше ли они достойны жалости, чем вы? Они едят издохших лошадей, а у вас есть мука. Делайте хлебные лепешки, свобода послужит им приправой».

Каждый вечер приносил ему из Парижа угрозы мщения. Он отвечал министрам вызовом. «Я буду держать свою отставку в секрете, — писал он, — до того дня, когда увижу бегство неприятеля. Тогда я ее покажу моим солдатам и явлюсь в Париж принять наказание за то, что спас отечество вопреки его воле».

Три комиссара Конвента — Сильери, Карра и Приёр — прибыли 24 сентября в лагерь, чтобы провозгласить там установление республики. Дюмурье не колебался. Хоть он и был монархистом, но чутье ему подсказывало, что вопрос в этот момент заключается не в правительстве, а в отечестве. Притом Дюмурье обладал честолюбием, громадным — как гений, и беспредельным — как будущее. Республика, волнуемая внутри и угрожаемая извне, не могла не вызывать интереса у победоносного солдата, стоявшего во главе армии, которая его обожала. С уничтожением королевского сана высшим лицом для нации становился ее генералиссимус.

Комиссары имели также поручение отвести армию за Марну. Дюмурье попросил у них шесть дней отсрочки и получил ее. На седьмой день, при восходе солнца, французы увидели, что холмы лагеря обнажились и опустели, а колонны герцога Брауншвейгского медленно потянулись между буграми Шампани по направлению к Гранпре. Судьба оправдала настойчивость. Гений одолел численность. Дюмурье торжествовал. Франция была спасена.

При этом известии на всех постах французской армии раздался общий крик: «Да здравствует нация!» Комиссары, генералы, Бернонвиль, Миранда, сам Келлерман бросились в объятия Дюмурье и признали превосходство его взглядов и всемогущество его воли. Солдаты провозглашали его Фабием отечества. Но это прозвище, принятое Дюмурье на время, мало отвечало пылкости его натуры: он мечтал занять в делах внешних роль Аннибала, более подходящую его деятельному характеру и настойчивости его таланта. Роль Цезаря впоследствии могла также соблазнить его в делах внутренних.

Лагерь Дюмурье в последние дни кампании являлся в одно и то же время и главным штабом, и центром дипломатических переговоров. Сам давнишний дипломат, основательно знакомый с секретами иностранных кабинетов и с глухим соперничеством, которое таится в кажущейся гармонии союзов, Дюмурье завязал отношения — полуочевидные, полускрытые — с герцогом Брауншвейгским, с военным лицами и министрами, которые оказывали наибольшее влияние на решения прусского короля.

Герцог Брауншвейгский не менее Дюмурье желал договориться о продолжении военных действий. Штаб-квартира Фридриха-Вильгельма разделялась двумя интригами: одна старалась удержать короля в армии, другая добивалась, чтобы он удалился оттуда. Доверенное лицо короля граф Шуленберг принадлежал к первой; герцог Брауншвейгский был душой второй. Гаугвиц, Луккезини, Ломбард, личный секретарь короля, генерал Калкройт и принц Гогенлоэ служили намерениям генералиссимуса. Они беспрерывно рассказывали королю, что польские дела важнее парижских беспорядков для его государства и требуют присутствия короля в Берлине, если он хочет получить свою долю в этой большой добыче, которую Россия может поглотить всю. Король возражал на это с твердостью человека, честь которого замешана в великом деле, причем на глазах всего света. Он остался при армии, послав графа Шуленберга вместо себя наблюдать за операциями в Польше, и с этого дня оказался вполне предоставлен влияниям, заинтересованным в замедлении его движения и ослаблении решений. С этого же дня все начало клониться к отступлению.

Герцог Брауншвейгский искал только предлога, чтобы начать переговоры с Дюмурье. Пока он находился позади Аргонна, в десяти милях от Гранпре, этот предлог не мог возникнуть: король Прусский увидел бы трусость или измену в подобных предложениях. Это была одна из причин, побуждавших герцога перейти Аргонн и встать лицом к лицу с Дюмурье. По его мнению, именно Дюмурье держал судьбу французской революции в своих руках. Герцог не мог предположить, чтобы этот генерал захотел служить слепым орудием неистовству анархической демократии.

«Он обратит свою шпагу, — говорил герцог своим приближенным, — на защиту конституционной умеренной монархии, против тюремщиков своего короля и сентябрьских убийц. Наш интерес в том, чтобы возвысить Дюмурье в глазах его соотечественников, дать его имени возможность сделаться более популярным, чтобы мы могли договориться с ним и предоставить ему свободу располагать своей армией против парижских якобинцев. Я знаю Дюмурье. Я взял его в плен тридцать два года назад, в Семилетнюю войну. Покрытый ранами, он попал в руки моих улан; я спас ему жизнь, окружил попечениями, предложил ему в качестве жилища свой двор вместо тюрьмы, сделал пленника моим другом. Сейчас я хочу разведать его тайные намерения и обратить их к интересам Гёрмании. Он признает человека, которому когда-то обязан был спасением жизни, и в течение нескольких совещаний мы больше подвинем дела Европы, чем после многих кровопролитных кампаний».