Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Принцессы собрались в комнате королевы, на втором этаже, прямо под комнатой короля. Королева велела поставить кровати свою и сына в зале, который занимал центр башни; принцесса Елизавета и принцесса Ламбаль устроились в меньшей и более тесной комнатке, через которую днем проходили сотрудники муниципалитета, сторожа и вся прислуга этого этажа, отправляясь в другие комнаты. Помещения нижнего этажа остались пустыми, как и четвертый этаж башни.

Часовая прогулка по саду, по темной аллее старинных каштанов, разрешалась королевской семье перед обедом; обед приготовили к двум часам. Время, отделяющее середину дня от ночи, было занято разговорами, чтением, уроками, которые король давал своему сыну, играми детей, нежным семейным общением. В девять часов ужин принесли в комнату короля, чтобы неизбежный при этом шум не смутил сна детей, уже уложенных на этаже королевы. После ужина женщины сошли вниз, а король, войдя в кабинет, заперся там, чтобы размышлять, читать и молиться до полуночи.

На следующий день узники, чтобы развлечься, пошли посетить более обширные залы большой башни Тампля, где, как объявил Сантерр, готовилось для них окончательное помещение. Манюэль, Сантерр и муниципальный конвой сопровождали их в этом посещении тюрьмы, а оттуда по саду. Проходя через ряды муниципальных служащих и национальных гвардейцев, король и королева услыхали угрожающий ропот, возникший по поводу присутствия принцессы Ламбаль, госпожи де Турзель и женской прислуги: это ведь оставляло узникам тень королевского величия, «чего нельзя было терпеть после преступлений двора, так как это оскорбляло народ».

Эти слова, переданные Коммуне, послужили поводом к декрету, который требовал отозвать всех лиц, окружавших королевскую семью. Человеколюбие Манюэля на несколько дней приостановило выполнение этой суровой меры. Но в ночь с 19 на 20 августа непривычный шум разбудил королевскую семью. Муниципальные сановники вошли в комнаты короля и королевы и прочитали им указ, которым предписывалось немедленно изгнать всех посторонних королевскому семейству лиц, не исключая женской прислуги и двух слуг, состоявших при Людовике XVI, — Гю и Шамильи. Это приказание, объявленное в подобный час, в таких выражениях и с таким видом, жестоко поразило всех заключенных. Гю и Шамильи, бросившись полуодетыми в комнату своего господина, схватили друг друга за руки, стоя перед кроватью короля. Этим немым жестом они выражали ужас разлуки. «Берегитесь, — сказал им член муниципалитета, — гильотина в действии».

Госпожа де Турзель, гувернантка дофина, принесла заснувшее дитя в постель безутешной королевы. Полина де Турзель упала в объятия молодой принцессы, к которой возраст и дружба привязывали ее, как к сестре. Госпожа де Наварр, дама принцессы Елизаветы, госпожи Сен-Брис, Тибо и Базир — три служанки королевы, принцессы и детей — заливались слезами. Мария-Антуанетта и принцесса Ламбаль, сжимая друг друга в объятиях, стонали от горя. Одно только насилие могло их разлучить. Муниципальные чиновники увлекли госпожу Ламбаль без чувств на лестницу, вон из этих стен, где она оставляла свою королеву и друга.

Король не смог снова заснуть. Принцесса Елизавета и молодая принцесса провели остаток ночи в слезах, в комнате королевы. С этого дня Мария-Антуанетта в полной мере почувствовала себя пленницей.

Вместо этих людей, этих друзей, комиссары Коммуны поселили в башне мужа и жену Тизон, возложив на них обязанность прислуживать узникам. Тизон, угрюмый старик, служил когда-то комиссаром у парижских застав; это был человек, привычный к подозрительности, к инквизиторству и к грубости в сношениях с людьми.

Жена Тизона, более молодая и чувствительная, колебалась между состраданием к несчастиям королевы и боязнью, чтобы это сострадание не поставили в преступление ее мужу. Она беспрестанно переходила от преданности к измене, и от слез, проливаемых на коленях королевы, к доносам на свою госпожу. Такая борьба впечатлительности и страха при слабом уме этой женщины окончательно запутала ее рассудок: под влиянием этого безумия она приписала Марии-Антуанетте разные преступления против природы, которые оставались бредом воображения.

Башмачник Симон, комиссар Коммуны, назначенный для надзора за работами и расходами, был единственным из муниципальных сановников, который никогда не сменялся со службы в Тампле. Помощником его служил старый седельник по имени Роше — тот самый человек, который вломился в комнату короля 20 июня и занес руку для удара. С чудовищно некрасивым лицом, наглым взглядом и грубыми, резкими движениями, постоянно сквернословящий, с хриплым голосом и вечным запахом перегара, — он казался живым призраком тюрьмы. На кожаном поясе у него висела огромная связка ключей. Грохот от этих ключей, которыми он умышленно стучал, лязг задвижек, которые он целый день то отодвигал, то вновь задвигал, нравились ему, как другим нравится звук оружия. Когда королевское семейство среди дня выходило на прогулку, Роше, притворяясь, что выбирает из связки ключ и безуспешно пробует задвижку, заставлял короля и принцесс долго стоя ждать его. Как только дверь первой калитки отворялась, он быстро сходил с лестницы, задевая локтями короля, и становился в качестве караульного у последней двери. Стоя там, и загораживая выход, он пускал из своей трубки облака дыма прямо в глаза королеве и принцессам.

Национальные гвардейцы, состоящие на службе в Тампле, каждый раз собирались при выходе короля, чтобы наслаждаться такой пыткой королевского достоинства. Самые жестокие из них приносили себе стулья из караульни, садились, нахлобучив шляпы, когда король проходил, нарочно загораживали проход, чтобы низвергнутый монарх яснее видел их непочтительность. Взрывы хохота, грубые или непристойные эпитеты пробегали по рядам при проходе принцесс. Те, кто не осмеливался произносить эти обидные слова, писали их острием штыков на стенах прихожей и лестницы. На каждой ступеньке можно было прочитать оскорбительные намеки, угрозы детям, «этим волчатам, которых нужно зарезать ранее того возраста, когда они будут в состоянии сожрать народ!»

В продолжение прогулки артиллеристы, оставив свои орудия, а рабочие — свои лопаты, располагались как можно ближе к узникам и танцевали под звуки самых непристойных песен, понимать смысл которых детям не позволяла их невинность.

Этот час общения с небом, который даруется и величайшим преступникам, превращался таким образом для пленников в час унижения и мук. Король и королева могли уклониться от этого, оставшись затворенными внутри своей тюрьмы, но дети их погибли бы в уединении и отсутствии движения. Родители добровольно покупали, ценою оскорблений, немного воздуха и солнца, необходимых для жизни их детей.