Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Ее же отец, который позволял своей дочери заниматься дальнейшим учением и радовался ее успехам, хотел, между тем, посвятить ее и в свое искусство. Девушка выучилась держать резец, выказав успехи и тут, как во всем остальном. Зарабатывать деньги этим она еще не могла, но в дни семейных праздников подносила своим старым деду и бабке то головку, старательно нарисованную для этой цели, то маленькую медную дощечку с вырезанными на ней эмблемами или цветами. Взамен ей дарили различные драгоценные вещицы по части туалета, до которых она, как сама признавалась, всегда была охотницей. Но эта склонность, естественная в молодые годы, не отвлекала девушку от самых скромных занятий по хозяйству. Показавшись в воскресенье в церкви или на прогулке в щегольском туалете, она не стеснялась идти на неделе в простом хлопчатобумажном платье на рынок со своей матерью. Эта будущая Элоиза XVIII столетия, которая читала серьезные сочинения, объясняла круги небесного свода, владела карандашом и резцом и волновалась уже смелыми мыслями и страстными чувствами, часто захаживала на кухню, чтобы почистить коренья и травы.

Но из своего уединения девушка иногда видела и тот мир, который сиял над ней; блеск высшего общества больше оскорблял, чем ослеплял ее взор.

Как-то раз ей случилось пойти со старой бабкой в аристократический дом, девушку сильно оскорбил тон снисходительного превосходства, с каким там отнеслись к старушке и к ней самой. «Моя гордость была возмущена этим, — говорит она, — кровь закипела сильнее обыкновенного, я почувствовала, что краснею. Я еще не спрашивала тогда, почему вон та женщина сидит на канапе, а моя бабушка — на табурете, но чувства мои уже подготавливали меня к будущим мыслям, и окончание визита я встретила, как встречают избавление от гнета».

В другой раз ей пришлось провести восемь дней в Версале, во дворце тех самых короля и королевы, трон которых ей предстояло впоследствии разрушить. Поселившись под кровлей у женщины из числа дворцовой прислуги, девушка увидела вблизи пышность, которая, как она знала, оплачивается бедствиями народа, и величие, которое воздвигается на низкопоклонстве придворных. Парадные обеды, прогулки, увеселения, приемы — все это проходило перед ее глазами во всем блеске и во всей своей пустоте. Предрассудки, которыми была окружена власть, показались отвратительными молодой душе, воспитанной на философии правды, идеалах свободы и античной добродетели. Неизвестные имена, буржуазные костюмы родственников, которые возили девушку на это зрелище, служили причиной того, что на ее долю при случае выпадали лишь невнимательные взгляды и несколько слов, означавших не столько расположение, сколько покровительство. «Мне больше нравились, — говорила она, — садовые статуи, чем придворные особы». Мать спрашивала ее, довольна ли она путешествием. «Да, — отвечала та, — потому что оно скоро закончилось; еще несколько дней, и мне так стали бы отвратительны люди, которых я видела, что я не знала бы, что делать со своей ненавистью». «Но какое зло они тебе причиняют?» — возразила мать. «Они заставляют меня чувствовать несправедливость и смотреть на глупость».

Между тем девушка привлекала уже многочисленных претендентов на свою руку. Отец хотел, чтобы она нашла себе мужа в том же сословии, к которому сам принадлежал. Он любил и уважал торговлю, потому что считал ее источником богатства. Дочь презирала ее, потому что в ее глазах торговля была источником скупости и пищей жадности. Она хотела видеть в своем муже идеи и чувства, аналогичные ее собственным. Идеалом ее была душа, а не состояние: «Воспитанная с самого детства в общении с великими людьми всех времен, ознакомленная с высокими идеями и примерами, — неужели я для того только жила в обществе Платона, всех философов, всех поэтов, чтобы соединиться с торговцем, который ни в каком отношении не будет думать и чувствовать одинаково со мной?»

Преждевременная смерть лишила ее матери; девушка осталась одна в доме своего отца, где вместе с мачехой появился беспорядок. Душой девушки овладела меланхолия, но не одолела ее. Она еще более сосредоточилась на себе, стараясь собрать силы против одиночества и несчастья. Чтение «Элоизы» Руссо произвело на сердце девушки такого же рода впечатление, как Плутарх на ее ум. Плутарх показал ей свободу, Руссо заставил мечтать о счастье. Печаль сделалась ее суровой музой. Она начала писать, чтобы утешиться в разговоре с собственными мыслями. Вовсе не имея намерения сделаться писательницей, она — посредством этих уединенных упражнений — усвоила то красноречие, которым впоследствии воодушевляла своих друзей.

Так созревала эта женщина, терпеливо, но с решимостью ожидавшая своей судьбы, когда ей показалось, что тот человек, о котором столь долго мечтало ее воображение, наконец найден.

Он был ей представлен через одну из ее молодых подруг детства, жившую с мужем в Амьене, где господин Ролан занимал должность инспектора мануфактур. «Ты получишь это письмо, — писала ей подруга, — от философа, о котором я иногда тебе говорила: Ролан — человек просвещенный, античного характера, его можно упрекнуть только в излишнем преклонении перед древними, в презрении к современности и в слишком большом почитании собственной добродетели». «Этот портрет, — говорила госпожа Ролан, — был справедлив и метко схвачен. Я увидела человека за сорок лет, высокого ростом, с небрежной осанкой, с той резкостью, какую дает привычка к уединению; но его приемы отличались простотой и непринужденностью; не обладая светским изяществом, он соединял утонченность человека хороших кровей с манерами философа. Голос его был мужественным, речь отличалась краткостью; разговор его, полный фактов, потому что голова его была полна идей, больше занимал ум, чем ласкал слух: произношение оказалось необычным, но жестким и негармоничным. Красота голоса, — прибавляла госпожа Ролан, — составляет дар редкий и могуче действующий на чувства; тут дело не только в качестве звука, но также в тонкой восприимчивости, которая, видоизменяя произношение, меняет и само выражение».

Это значило, что Ролан был лишен такого свойства.

Младший из пяти братьев, он родился в честной буржуазной семье, которая занимала судебные должности и претендовала на дворянство. Его предназначали для духовного звания. Эта перспектива не нравилась молодому человеку, и он оставил — девятнадцати лет от роду — отеческий дом и бежал в Нант. Там он готовился поехать в Индию, чтобы заняться торговлей, но в самую минуту отплытия заболел. Один из родственников молодого человека, инспектор мануфактур, встретил его в Руане и принял в свою контору. Дела в этом учреждении, проникнутом учением Тюрго, велись с применением принципов политэкономии, и Ролану удалось там выдвинуться. Правительство послало его в Италию для изучения коммерческого дела.