Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Но неужели для низвержения тронов мы будем ждать сигнала от двора? Неужели патриции, вечные любимцы деспотизма, будут нами руководить в войне против аристократов и королей? Нет! Пойдем одни! Поведем сами себя! Но меня останавливают ораторы войны: господин Бриссо говорит мне, что нужно поручить вести все это дело господину графу Нарбонну, что нужно идти под начальством господина маркиза Лафайета, что одной только исполнительной власти принадлежит право вести нацию к победе и свободе! Ах, граждане, это слово уничтожило все очарование! Прощайте, победа и независимость народов! Я говорю откровенно: война, такая, как я ее понимаю, такая, какую я вам предложил, непрактична. А если нужно принять войну двора, министров, патрициев, так называемых патриотов и интриганов, тогда я не верю даже и в вашу собственную свободу!

Резюмирую хладнокровно и с прискорбием сказанное: я доказал, что у свободы нет другого более смертельного врага, чем война; я доказал, что война, присоветованная людьми подозрительными, стала бы в руках исполнительной власти лишь средством уничтожить конституцию, лишь развязкой заговора, задуманного против революции. Благоприятствовать таким военным планам, под каким бы то ни было предлогом, значит становиться участником измены против революции. В ужасном положении, до которого мы доведены деспотизмом, легкомыслием, интригой, изменой, общим ослеплением, я советуюсь только со своим сердцем и со своей совестью; я оказываю уважение только истине, снисхождение — только моему отечеству. Я знаю, что патриоты порицают откровенность, с которой я представляю безутешную картину нашего положения. Я не скрываю от себя своей ошибки. Истина не достаточно ли уже преступна тем, что она истина? О, лишь бы только сон был сладок; что нужды, если придется пробудиться даже и при звуке цепей своего отечества, и среди спокойствия неволи! Не будем же более смущать покой этих счастливых патриотов! Но пусть они знают, что мы, без головокружения и без страха, можем измерить всю глубину пропасти. Провозгласим же девиз познаньского палатина: „Я предпочитаю шторм свободы безопасности рабства“ [21] Слова польского воеводы Рафала Лещинского (1650–1703), обращенные к сыну, Станиславу Лещинскому, в польском сенате. .

Если арена нашей революции должна представлять взорам только борьбу вероломства со слабостью, эгоизма с честолюбием, то следующее поколение начнет очищать эту землю, оскверненную пороками. Потомство, более нас счастливое, ты нам не чуждо! Для тебя мы выдерживаем бури и засады тирании! Ты окончишь наше дело; только храни в памяти имена мучеников свободы!»

В этих словах слышится отголосок духа Руссо.

Дипломатический комитет Собрания, побуждаемый Нарбонном и состоявший из жирондистов, предлагал решительные меры. Этот комитет делал запросы министрам по всем внешним сношениям государства. Таким образом, с дипломатии было снято покрывало, переговоры прерваны; европейские кабинеты беспрестанно поминались на парижской трибуне. Реальные вожди этого комитета, жирондисты, не обладали ни необходимыми познаниями, ни сдержанностью, чтобы быть в состоянии овладеть нитями сложной дипломатии, не разрывая их.

Император Леопольд официальным сообщением 21 декабря подал повод к новому взрыву в Собрании: «Государи соединились по взаимному соглашению, — говорил император, — для поддержки общественного спокойствия и во имя чести и безопасности корон». Умы взволновались такими словами: против кого заключено это соглашение, если не против революции? Если оно действительно существует, то почему министры и посланники революции о нем не знают? А если знают, то почему скрывают это от нации? Следовательно, существует двойная дипломатия и одна ее половина ведет тайные интриги против другой? Следовательно, в официальной дипломатии присутствует неопытность или измена, или, быть может, то и другое вместе.

При таком волнении умов дипломатический комитет, через жирондиста Жансонне, представил свой отчет о позиции Франции в отношении императора. Именно Жансонне, адвокат из Бордо, избранный в Законодательное собрание вместе со своими друзьями Гюаде и Верньо, составил с этими депутатами политический триумвират, позже названный Жирондой. Настойчивая диалектика, желчная и язвительная ирония были двумя главными чертами таланта Жансонне. Его ясный и убедительный отчет приходил к выводу о необходимости терпимости и свободы как двух важнейших спутников человеческой совести. Жансонне, как и все тогдашние жирондисты, решился довести революцию до ее крайней и решительной формы — республики, не выказывая, однако, нетерпения в желании опрокинуть конституционный трон.

«Наше отношение к императору, — отвечал он на поставленные вопросы, — таково: французские интересы принесены в жертву Австрийскому дому, для него же расточаются наши финансы и армии, распускаются союзы; а что мы получаем в вознаграждение за это? Оскорбления революции, покровительство скопищам эмигрантов в странах, зависимых от Австрийского дома, и наконец, соглашение держав, к которому Австрия, как сама ныне объявляет, присоединилась против нас. Белая кокарда и контрреволюционный мундир безнаказанно показываются в австрийских владениях; наши национальные цвета там изгнаны. Этого мало: на пильницких совещаниях император, совместно с королем Прусским, объявил, что обе державы условятся о делах Франции с другими европейскими дворами и в случае войны окажут друг другу взаимную помощь.

Таким образом, доказано, что император нарушил трактат 1756 года, вступая в союзы без ведома Франции; доказано, что сам он сделался центром и движущей силой антифранцузской системы. Какая может быть у него цель, если не запугать нас и не подчинить своей власти, чтобы незаметным образом довести до созыва конгресса и до постыдных изменений в наших новых учреждениях? Комитет предлагает вам ускорить приготовления к войне: конгресс стал бы позором; война необходима, ее призывает общественное мнение, ее требует общее благо».

Докладчик заключал предложением потребовать от императора объяснений и, в случае если эти объяснения не будут даны до 10 февраля, считать отказ в требуемом ответе актом вражды.

Едва закончилось чтение этого доклада, как Гюаде, который председательствовал в тот день, взошел на трибуну.