Михаил Тихомиров - Труды по истории Москвы

До монастыря добирались обычно в один день на лошадях. Самой дальней поездкой был Троице—Сергиевский монастырь в семидесяти километрах от тогдашней Москвы. Но ездили и ближе, в Саввино—Звенигородский монастырь и некоторые другие прилегающие пустыни и монастыри.

Обычно монастырь стоял на высоком холме, на берегу реки или речушки. К нему подходили заповедные рощи, не тронутые, не опороченные человеком. Лесные цветы, кустарники покрывали ближайшие окрестности…

Теперь только с трудом можно представить себе, что собою представлял, например, Саввинский монастырь под Звенигородом, прославленный картинами Левитана. Мне пришлось еще видеть ту плотину, которая нарисована была у Левитана и которую потом сломали, потому что неумные люди забыли, попросту говоря, про маленький пейзаж, который легко было сохранить и до нашего времени, если бы немного позаботиться и о пруде, и о плотине.

Так вот, дед приезжал в монастырь, останавливался там в гостинице. Монастырские гостиницы существовали тогда (это относится ко второй половине прошлого века) почти при всех больших монастырях. Я застал их позже, но они были уже значительно более благоустроенными, чем раньше. В гостинице можно было заказать обед, остановиться в номере, не всегда, впрочем, лишенном клопов, что являлось как бы дополнением к монастырским удобствам, но [это] не очень смущало посетителей, привыкших к этому «удобству» в деревянных московских домах.

Тут пили чай, закусывали разной привезенной снедью. Приходили послушники, иногда даже монахи, точно так же пить чай. Обычно везли с собою различного рода постную снедь, главным образом, рыбу, в особенности, замечательную и почти исчезнувшую теперь белорыбицу.

Монастыри представляли большой интерес не только по своим богомольям, но и по своим обычаям. В монастыре к службам звали колокола, послушники и монахи ходили чинно, в церквах справлялась длинная служба, иногда очень торжественная. Одним словом, это было своего рода развлечение, где цели богомолья чередовались с прогулкой, только иного типа, чем в настоящее время.

Вот такими—то поездками по монастырям и занимался мой дед Константин Акимович до тех пор, пока не выяснилось, что доходы в лавке… стали… уменьшаться, вероятно, не без помощи соответствующего приказчика. Дело закончилось довольно быстро и печально – дед, попросту говоря, погорел и попал за долги в «Титы» (так называлась в свое время долговая тюрьма, где приходилось отсиживаться погоревшим купцам).

Разорение деда было настоящей катастрофой для его семьи. У деда было два ребенка: дочь Александра Константиновна и сын, мой отец Николай Константинович. Александра Константиновна в период процветания дедовского хозяйства училась в «пенсиёне» – так это слово дошло до моего слуха. Что это был за «пенсиен» – точно не знаю, но, по—видимому, Александру Константиновну хотели сделать образованной по тому времени девушкой, обучали музыке и манерам.

Что касается отца, то его десяти лет от роду определили в мальчики при конторе Никольской мануфактуры Саввы Морозова в Орехово—Зуеве… Там отец и начал свою карьеру, прослужив всю жизнь свою у Морозовых вплоть… до ликвидации самой фирмы в начале революции.

О своем детстве отец рассказывал как—то неохотно. Мы же, по глупости, не спрашивали об этом. Воспоминания его были немногосложными. Часто и охотно он говорил о своем друге Занине, о том, как они вместе ходили на карусели и проч. Воспоминания всегда были теплыми, видно, товарищи были привязаны друг к другу. Вспоминал он и о некоторых, впоследствии уже выслужившихся в делах фирмы Саввы Морозова. Запомнился мне рассказ о Белянкине. Этот Белянкин был доверенным фирмы Саввы Морозова в Москве… Он ведал складом фирмы оптового и полуоптового порядка, а склад в Москве был самым большим и самым важным для фирмы. По рассказам отца, Белянкин стоял обычно в поддевке у ворот и торжественно грыз семечки. Эта картина мальчика, молчаливо грызущего семечки, так у меня и осталась в памяти. Поддевку Белянкин носил, как и многие другие, потому, что большое количество служащих морозовской фирмы, как и сами Морозовы, были старообрядцами. В этой фирме старообрядцы занимали различного рода посты, по преимуществу доверенных. Мой отец, впрочем, был православного вероисповедания, но это не мешало ему дружить с сослуживцами—старообрядцами… так называемого австрийского священства, которые имели своего архиепископа, находящегося на Рогожском кладбище.

Когда отец перешел работать в московскую контору, последняя помещалась в Трехсвятительских переулках, где стоял большой дом, обращенный одной стороной в Малый Трехсвятительский, а другой – в Большой Трехсвятительский переулок. Большой Трехсвятительский переулок (ныне – Большой Вузовский) был резиденцией главы фирмы, в мое время Марии Федоровны Морозовой, миллионерши, весьма… почитаемой и за свое богатство, и за свой явно незаурядный ум.

Вообще Морозовы оставили по себе неплохую память, в том числе Савва Тимофеевич и Тимофей Саввич… но об этом могут рассказать другие, более знающие миллионерскую среду, чем я, который находился от нее примерно на таком же расстоянии, на каком мелкие дворяне находились от великокняжеских дворцов.

Отец женился по любви на моей матери, Марии Сергеевне Латовой. Но о ее происхождении я ничего не знаю, потому что она никогда об этом не рассказывала, а у нас был обычай, может быть даже правильный, никогда не расспрашивать того, о чем родители почему—либо не хотели сами рассказывать. Знаю только, что она была бедной, связана со студенческими кругами, что с выходом ее замуж за моего отца были связаны трагические обстоятельства. Об этом я узнал только после смерти матери от отца, но рассказывать об этом я не могу, потому что это тайна нашего дома, и о ней, кажется, не знали даже мои старшие братья.

У матери вообще не было родни, за исключением брата, якобы уехавшего в Харьков, но она никогда с ним не переписывалась. Отсутствие родни с материнской стороны сказалось в том, что положение матери было не очень выгодным, так как отцовская родня не любила ее. Она отвечала этой родне такими же чувствами.

К этому примешивались некоторые другие обстоятельства. Старшая сестра отца, Александра Константиновна, почти никогда у нас не бывала, но не по случаю ссоры, а по другим, гораздо более важным причинам. Она была больна страшной по тому времени болезнью – гангреной легких, чахоткой с кровохарканьем. У нее был сын, известный под именем Сережи Ермакова. Я за всю жизнь был только один раз в гостях у своей тетки, а Сережа Ермаков бывал у нас часто. Мать страшно не любила посещений тети Саши, боясь ее болезни и, вероятно, сохраняя некоторые другие, не вполне приятные чувства. Сережа Ермаков сам погиб впоследствии от чахотки. Он был человеком талантливым и обладал прекрасным голосом. Его отдали учиться в духовное училище при тогдашнем Николо—Угрешском монастыре. Здесь он выделялся своим голосом и чистейшим дискантом пел «Ангел вопияше» в Страстную субботу…