Сергей Гусев-Оренбургский - Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.

Хозяина мучили.

— Деньги, деньги! — вопили озверело.

Рубили его шашками до тех пор, пока он в беспамятстве не свалился на пол в лужу своей крови.

Там жила девушка- курсистка.

Схватили ее, чтобы изнасиловать.

Насильник все пытался совершить насилие тут же — возле валяющегося в крови хозяина. Завязавшаяся борьба, сопротивление жертвы, не давали ему возможности выполнить все с желательным для него эффектом.

Тогда он оттащил свою жертву в соседнюю комнату.

Ему на помощь пришли другие.

…и насилие было совершено на глазах у обезумевших квартирантов…

Сестра свидетеля была избита до беспамятства.

Избиты были и все оказавшиеся в квартире евреи: мужчины, женщины и дети. Над детьми издевались не менее, чем над взрослыми.

Все достигало слуха свидетеля.

Из всех квартир.

Стоны, крики, ругательства, выстрелы, вопли детей, звуки ударов, — целый адский хаос звуков достигал его страшного убежища.

Каждую минуту он ждал, что его откроют.

Несколько раз уже пьяный от крови и вина солдат рвал дверь клозета, полагая, что там сидит кто-то из товарищей.

— Отворяй, черт!..

И отборно ругался.

В промежутках между стонами раненых и избиваемых людей до свидетеля доносилась…

…песня…

Это офицер, стоявший во главе отряда, расхаживал по двору в сопровождении сестры милосердия и мирно беседовал с нею о Кавказе. Беседу он сопровождал пением «Яблочка». Эта псенка — самое страшное впечатление свидетеля…

Ее он не может забыть.

Он сходит он нее с ума, ночью она не дает ему спать, звенит в ночной тьме.

Когда стоны и крики стали стихать, оборвалась и песня офицера.

Свидетель услышал команду:

— Принесите миску воды, пусть молодцы обмоют руки.

Принесли миску воды.

Вышли во двор солдаты и стали смывать руки.

Еще один выстрел… для страха.

Они ушли.

Перед уходом офицер распорядился:

— Никто не смеет из этого дома звать на помощь раненым или сообщать в охрану. А то вернемся… со всеми расправимся!

И еще прибавил:

— Не сметь выходить до 6 часов утра!

После двухчасового сидения в ужасном месте свидетель вышел. Во дворе ему прежде всего бросилась в глаза миска с кровью.

Вошел в квартиру.

…Все разрушено…

В луже крови стонет хозяин.

В соседней комнате лежит с остановившимся взглядом девушка-курсистка.

Всю ночь промучился хозяин.

Утром умер.

…Передать все пережитое в эти страшные дни, — говорит свидетель, — сейчас, когда раны еще сочатся кровью, и кошмар пережитого давит душу, — нелегко. Тем не менее, попытаюсь вкратце изложить все то, что довелось пережить. Дом наш находится на углу Большой Васильковской и Жилянской улиц. Почти весь этот громадный дом, за исключением нескольких квартир, заселен евреями. Все магазины, помещающиеся в первом этаже, как по Васильковской, так и по Жилянской, за исключением бакалейной лавки и парикмахерской, принадлежат евреям. Немногие христиане, живущие в доме, обычно ничем не проявляли своей неприязни, были даже в дружеских отношениях с евреями. Но я уверен, что при искреннем их желании защитить своих соседей от погрома, они могли бы это сделать, — как это имело место в других домах. Но наши соседи-христиане даже как будто проявляли скрытое злорадство по поводу всего на их глазах происходившего.

1-го октября началась канонада.

Многие стали прятаться в подвал, чтобы спастись от снарядов, все время свистевших над городом.

Мы находились в сфере огня.

Мимо нашего дома, находившегося по пути следования войск на вокзал и в сторону Демиевки, то и дело проходили солдаты отрядами и в одиночку. Снаряды так и жужжали над нашими головами. И по проходившим военным мы гадали о происходящем в городе:

— В чьих руках город… кто побеждает в этой кровавой распре?

В таком полном неведении мы находились все время, пока большевики не были вытеснены из города добровольцами. В четверг вечером мы увидали первых верховых с кокардами на фуражках, скакавших взад и вперед мимо наших окон. Мы все были уверены, что наступление отбито, и что теперь жизнь скоро войдет в свою колею.

Однако полного ощущения безопасности не было.

Ночь на пятницу мы провели в тревоге.

На тротуарах видны были дозоры, с опаской проскакивавшие по улице.

В пятницу утром уже было достоверно известно, что большевики выбиты из города. Публика успокоилась, начала вылезать из подвальных помещений, собираться кучками и обсуждать положение.

И тут впервые прошел зловещий слух.

Бледными тенями пробегали по улице евреи.

— Грабят, — сообщали они.

— Кто?.. где?

— Войска… добровольцы… офицеры… не знаем.

Поспешно убегали.

Мы заколотили парадный ход дома глухо-наглухо и крепко заперли ворота.

И в то время, как прежде — только что пережитая канонада, гул орудий и свист снарядов, не знающих различия национальностей, объединили всех жильцов дома, жутко прислушивавшихся к грохоту орудий, — теперь новые события, ожидание погрома, сразу провело резкую грань между евреями и христианами.

Они заперлись в своих квартирах.

Они крепко заперлись.

На стук глухо отвечали:

— Мы христиане.

Они… христиане.

Какой самообман!

Они стали настолько чуждаться своих соседей евреев, с которыми жили как будто в дружбе, что не отвечали на обращенные к ним вопросы, делая вид, что не слышат.

А евреи тем больше сближались.

Мы собирались группами.

Ждали беду свою вместе.

И вот, когда несколько человек нас сидело в лавочке, вдруг, к великому изумлению нашему, мы увидели несколько человек военных, вооруженных винтовками, прорвавшихся к нам через парикмахерскую, хозяином которой был христианин.

Они бросились к нам.

— Оружие есть?

Один из них принялся обшаривать мои карманы и вынул бумажник с деньгами. Документы и всякие другие бумажки отдал мне, а бумажник с 4.000 денег положил в свой карман.

Тоже проделали и с остальными.

Делали они все это молча и спешно.

Затем отправились в другие квартиры.

Брали больше денег и драгоценности: кольца, часы, серьги, браслеты, цепочки… Только в квартире 13 они обобрали до нитки хозяина, сняв с него все до голого тела.

Дали залп.

И выбежали на улицу.

По всему видно было, что они торопились.

Почти следом за ними начали выламывать парадные двери. Взломали и ворвались.

Было человек 15. Они пошли по квартирам. Из первой квартиры, где живет домохозяин-еврей, кто-то вышел к ним и сказал:

Здесь живут русские.

Они этим удовлетворились.

— А кто живет напротив?

— Тут живет врач.

Они постучали к нам. Их сейчас же впустили.

Первое слово, произнесенное ими, было:

— Деньги давай!