Вячеслав Фомин - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Дошахматовский период, несмотря на пристальное внимание ученых к этносу варягов, характеризуется слабым интересом к природе образования Сказания о призвании варягов. Подобное объясняется как уровнем постановки самой летописеведческой работы в тогдашней науке, так и долгим вызреванием в ней понимания того, что в показаниях источников есть не только правда, но и полуправда и явный вымысел, имеется тенденциозное умолчание, которое бывает красноречивее слов, и что все это находит объяснение во времени, в котором жили их авторы, в целях и задачах, которыми они руководствовались (в силу собственных взглядов на прошлое, настоящее и будущее своей страны или под чьим-то непосредственным и очень сильным воздействием), и что эти цели и задачи не оставались неизменными и кардинально разнились даже у современников. Причем источники несут на себе глубокий отпечаток не только эпохи и общественных сил, их породивших, но и специфики менталитета населения разных русских земель, областей и городов, где они были созданы.

У нашего выдающегося летописеведа А. А. Шахматова были замечательные предшественники, чьи наработки в исследовании Сказания о призвании варягов во многом отразились на его творчестве и на творчестве ученых XX в. Главный вопрос, который они ставили прежде всего, это вопрос достоверности или, напротив, легендарности памятника. Эти два взгляда в историографии всегда неразлучны друг с другом и параллельно присутствуют в трудах исследователей, независимо от того, кого они видят в варягах. Более того, норманисты и антинорманисты порой сходились в том, в чем они расходились в рамках своих направлений. Следует также отметить, что среди норманистов, принимавших Сказание за прямое свидетельство прибытия скандинавов в Восточную Европу, существовали сомнения в точности передачи им основной канвы событий. Такой взгляд связан с именем А. Л. Шлецера, который полагал, что летописец начала XII в. в их изложении опирался на верные, но «краткие и неполные» предания [858]. Но при этом он абсолютно отрицал факт призвания, считая его вымыслом, т. к. был убежден, что на Руси норманны выступали, как и в Западной Европе, в качестве завоевателей (вслед за Шлецером, что скандинавов не приглашали, а они явились сами и поработили восточных славян, а призвание «недостоверно и несообразно», утверждали XIX в. многие, например, Н. А. Полевой, Е. Е. Голубинский [859]; этот тезис весьма распространен по сей день в зарубежной науке).

Идею о народных преданиях, лежащих в основе варяжской легенды, затем проводили норманисты и антинорманисты. Так, Н. М. Карамзин, будучи твердо уверенным в том, что летописец не имел никаких письменных записей, заключал: «Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным». А. А. Куник вначале также считал, что призвание Рюрика есть народное предание, соединенное, на чем он настаивал, с известием Видукинда Корвейского [860]. М. А. Максимович видел в варяжской легенде мнение историческое, «народное славянское предание». По мысли И. Е. Забелина, ее нельзя определять временем прихода Рюрика на Русь, как об этом говорит летопись: она представляет собой, «вероятно, очень далекое предание о варяжской славянской колонизации на нашем финском севере из балтийского славянского Поморья особенно». Н. И. Костомаров, отмечая, что для событий с середины IX в. может быть только один источник — народные предания «в форме рассказов, песен, простых воспоминаний», подчеркивал, что хотя известия об изгнании варягов и несут на себе печать «старинного воспоминания», но при этом Сказание, даже если бы и было «в самом деле древнее предание, то… уже не дошло до летописца в своей древней чистоте» [861].

Шлецер, глядя на Начальную летопись как на произведение исключительно только Нестора, по этой причине приписывал ему отождествление руси с варягами. По его словам, летописец, понимая под варягами скандинавские народы, как раз настаивал на том, что на Русь прибыла именно скандинавская (шведская) русь, составлявшая, наряду со шведами, норвежцами, англичанами и датчанами, часть («пятый вид») варяжского мира. Это мнение о сознательной роли Нестора в отождествлении руси с варягами, уже и после того, как был установлен сводческий характер ПВЛ, разделяли практически все исследователи, в том числе и антинорманисты. Так, С. М. Строев и Ф. Морошкин, видя в руси и варягах изначально разные этносы (русь — это южный народ, живший по берегам Черного моря, а варяги — это либо южнобалтийские вагры, либо преимущественно норманны), уверяли, что до Нестора их резко различали, и лишь только им они были соединены, по выражению Морошкина, «мертвым узлом». По факту проживания руси среди западноевропейцев, по понятиям того времени, «варягов», утверждал Ф. Святной, Нестор и назвал ее этим именем [862].

Подобные представления вылились у антинорманиста С. А. Гедеонова в 1862–1863 гг. в определенную теорию, согласно которой Нестор был «в состоянии соображать исторические системы; на системе основано и его сказание о происхождении Руси». Это было обусловлено тем, что летописец писал около двух с половиной веков после основания государства, поэтому «откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли?». И он, заключал ученый, отождествил русь с варягами согласно своей «исторической системе», хотя народные предания всегда отделяли русь от варягов. А. А. Куник, вначале не согласившийся со словами своего оппонента, в 1877 г. уже сказал, что «сам Нестор из стремления ли к системе, или из другого какого тайного побуждения намеренно русов сделал варягами…» [863]. С. М. Соловьев в 60-е гг., полемизируя с Гедеоновым, напротив, полагал, что «в известиях же о призвании князей и первоначальной их деятельности нет возможности найти систему или какое-нибудь мудрование». В 1864 г. М. П. Погодин в споре с Гедеоновым, а в 1872 г. с Иловайским отвергал способность Нестора к какой-либо системе. По его словам, летописец «не имел никаких задних мыслей, преднамеренных целей», и передает лишь то, «что знает и что слышал, по прос-ту, не без толку, ибо явную неправду опровергает». В. О. Ключевский твердо говорил, что варяжская легенда представляет собой «не народное предание, а только составленная по народному преданию ученая теория русского книжника начала XII в.», превратившего «следствия захвата в причины призвания князей, скандал княжеской узурпации покрыл политической проблемой народного договора с князем» [864].

Другая, не менее важная тема, к которой обращались ученые XIX в. и которая вытекает из предыдущей, связана с вопросом реальности призванных варяжских князей. Норманисты, видимо, первыми усомнились как в их родстве, так и в самом факте существования братьев Рюрика. Н. М. Карамзин, обратив внимание на летописные известия — об основании Киева тремя братьями, о двух братьях-родоначальниках радимичей и вятичей, о прибытии на Русь трех братьев-варягов, заметил: «сие братство (курсив автора. — В. Ф. ) может показаться сомнительным». В 1829 г. Н. А. Полевой, не отвергая существование братьев Рюрика, вместе с тем не только подчеркивал, что «оно весьма подозрительно» и что их «тройство… явно походит на миф», коими полна всемирная история, но и прямо называл Рюрика «мифическим». Антинорманист С. А. Гедеонов, возражая антинорманисту Д. И. Иловайскому, относившему Рюрика, Синеуса и Трувора к изобретению летописца, утверждал противоположное: «Тройственное число призванных варяжских братьев-князей имело бы, при других доказательствах их легендарности, более уважительное значение. При своей уединенности, оно остается случайным историческим явлением. Около эпохи призвания нам известны три князя у моравлян: Святополк, Ростислав, и Коцел. Или они тоже мифические личности?». С этими словами полностью соглашался И. Е. Забелин, подчеркивая при этом, что «качеством легенды может быть отмечена братская троица с ее именами», хотя эти имена не представляют собой поздний вымысел. Вероятно, заключал он, летопись передает древнюю запись. Наконец, в 1887 г. антинорманист Ф. И. Свистун выдвинул мнение, так популярное в современной литературе: Рюрик — это лицо реальное, но его братья «кажутся вымыслом летописца» [865].