Николай Троицкий - Фельдмаршал Кутозов. Мифы и факты

Как после всего этого можно воспринимать последующие (во время бегства французов из России) сентенции Кутузова о том, что он жалеет русских солдат? Одно из двух — либо как блеф, либо как попытки искупить свою вину за избыток потерь при Бородине и, особенно, за гибель раненых в Можайске и Москве.

Таким образом, собственные власти Москву в 1812 г. «просто бросили». Бросили и — подожгли. Поджечь по приказам Кутузова и Ростопчина даже избранные объекты Москвы при вывозе всего «огнегасительного снаряда» значило обречь деревянный по преимуществу город на грандиозный пожар. Но, кроме того, Москву жгли тогда сами жители — из патриотических побуждений, по принципу «Не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства об этом (А. Коленкура, Ф.-П. Сегюра, Ц. Ложье, А.-Ж. Бургоня и др.) подтверждаются русскими источниками. И.П. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза <���…> до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». О том же свидетельствовали Ф.Н. Глинка, П.Х. Граббе, князь Д.М. Волконский и, главное, сам Кутузов.

23 сентября 1812 г. Кутузов заявил посланцу Наполеона бывшему послу Франции в России графу А.Ж.Б. Лористону, горячо отводившему от французов обвинения в поджоге Москвы (французы, мол «не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон»): «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе». Это заявление фельдмаршала опубликовано в официальных известиях его штаба [467] Листовки Отечественной войны 1812 г.: Сб. документов. М., 1962. С. 47. . Есть и другой вариант заявления, исходящий от царского двора. Кутузов там говорит Лористону: «Вы разрушали столицу по своей методе — определяли для поджога дни и назначали части города, которые надлежало зажигать в известные часы». А.Г. Тартаковский в 1967 г. доказал, что в придворном варианте заявление Кутузова фальсифицировано , а именно: «вложена в его уста совершенно произвольно, приписана ему задним числом» правительственная версия причин московского пожара. Тем не менее наши биографы Кутузова и после этого продолжают опираться на фальшивку, разоблаченную Тартаковским, поскольку в ней фельдмаршал выглядит более симпатичным патриотом, чем в подлиннике.

Не только Кутузов, но и другие герои 1812 г. понимали смысл пожара Москвы как патриотической жертвы. «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень, — писал А.П. Ермолов. — Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа» [468] Ермолов А.П. Записки. С. 207. . Как подвиг самопожертвования россиян оценили московский пожар А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский.

А вот Наполеон не мог понять такого самопожертвования. Глядя на зарево московского пожара, он восклицал: «Что за люди! Это скифы!» Его рациональный ум не постигал бескомпромиссности характера русских людей. «Чтоб причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков», — саркастически говорил он о россиянах [469] Бумаги П.И. Щукина. Т. 5. С. 149. .

Пожар действительно разрушил Москву на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорели 6532. Погибли дворцы и храмы (из 329 церквей — 122), здание Московского университета, европейски знаменитая библиотека графа Д.П. Бутурлина в Лефортове, художественная галерея графа А.Г. Орлова в Донском монастыре, масса исторических документов (в том числе оригинал «Слова о полку Игореве»).

Но тяжело ударив по экономике, финансам и культуре России, московский пожар с политической и военной точки зрения поставил Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо уютных квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище, а тем временем вокруг Москвы разгоралось пламя народной войны, росло «остервенение народа» против захватчиков. Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, как это признавала тогда вся Европа [470] См.: Россия и Швеция: Документы и материалы 1809–1818 гг. М., 1985. С. 209. , Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско.

Предчувствуя свою гибель, Наполеон из «покоренной» Москвы «великодушно» предлагал Александру I мир (через двоих москвичей — генерал-майора И.А. Тутолмина и отставного капитана И.А. Яковлева [471] Яковлев Иван Алексеевич (1767–1846) — отец А.И. Герцена. — и своего генерал-адъютанта, упоминавшегося Лористона), но российский император ни на одно из этих предложений не ответил, а Яковлева только за то, что он доставил письмо от Наполеона, приказал арестовать.

30 августа, в день своих именин, Александр I получил рапорт Кутузова о Бородинской битве. Кутузов не употребил самого слова «победа», но его фраза (близкая к истине), — «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами» [472] М.И. Кутузов . Т. 4, ч. 1. С. 154. Для печати текст кутузовского рапорта был отредактирован (изъяты слова «я взял намерение отступить» и др.), но не Александром 1, как полагали советские публикаторы текста, а гр. А.А. Аракчеевым. Это доказал Н.П. Поликарпов в своих «Очерках Отечественной войны»: Новая жизнь. 1911. № 8. С. 142–143 , — была воспринята в Петербурге как реляция о победе. Очевидцы свидетельствовали: «Весь город высыпал на улицы <���…>. Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались <���…>. С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования» [473] «К чести России». С. 91. . Сам Александр I отстоял благодарственный молебен с коленопреклонением в Троицком соборе Александро-Невской лавры.

Тем большим потрясением стала для царя полученная 7 сентября весть о том, что победоносный Кутузов… сдал побежденному Наполеону Москву. «Голова его, — отметил биограф Александра В.К. Надлер, — седеет в одну ночь после этой страшной вести» [474] Надлер В. К. Император Александр I и идея Священного Союза. Рига, 1886. Т. 1. С. 17. .

Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для Александра I едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Общепринятая в советской историографии пушкинская оценка Александра («в двенадцатом году дрожал») требует принципиального уточнения: может быть, и «дрожал», но превозмог дрожь и сполна проявил необходимую в его положении твердость. Ведь царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия (в том числе мать-императрица Мария Федоровна, Великий князь Константин Павлович, всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев) в панике толкали царя к миру с Наполеоном. Александр, однако, был непримирим. В разговоре с Ж. де Местром он выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном. Такую твердость царя после сдачи Москвы А. К. Дживелегов не без оснований назвал «подвигом, почти сверхъестественным».