Николай Егорычев - Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном

Однажды мне доложили, что Капица в своем институте развесил самые спорные картины этих художников и к нему валом идут посетители. Я поехал к нему посмотреть. В кабинете Капицы, когда мы остались наедине, я спросил его:

– Петр Леонидович, зачем вы это делаете? Ведь ясно же, что это вызов Хрущеву! Разве вы мало настрадались при Сталине? Теперь хотите еще с Хрущевым поссориться? Я хочу вам сказать как человек, втянутый в большую политику, – нельзя этого делать.

– Теперь другие времена, – упрямо возразил ученый. – А я и раньше, и теперь не терплю насилия над личностью. Вот скажите, – неожиданно спросил он меня, указывая на рисунок, висевший на стене, с изображением Дон Кихота и Санчо Пансы, – что вы думаете об этом рисунке?

– Я не знаю, кто его автор, но думаю, это настоящий художник, – осторожно ответил я.

– Ха-ха-ха! Так это же Пикассо! – радостно воскликнул Капица.

С тех пор мы стали с ним друзьями.

Судя по всему, Хрущев не понимал и потому не любил современное искусство. Впрочем, и все мы, партийные и советские работники того времени, с головой погрязшие в различных хозяйственных проблемах, не очень-то много времени и внимания уделяли вопросам литературы и искусства и, следовательно, не очень грамотно разбирались в этих вопросах.

Московскому партийному руководству пришлось выдержать сильное давление «сверху», чтобы не допустить расправы с теми, кого критиковал Хрущев на этих встречах. В аппарате ЦК напрямую требовали от МГК принятия «конкретных мер». На меня лично обрушился Ильичев:

– Почему не принимаете меры? Почему никто не наказан в Союзе писателей? Ваша «Вечерняя Москва» – это бульварная газета. Она вообще не понимает своей роли в этом деле.

Он обвинял МГК в беспринципности. Я не соглашался со всеми этими обвинениями и предложил вынести наш спор на рассмотрение Президиума ЦК КПСС. Ни Ильичев, ни Суслов не решились. Я хорошо понимал, что Суслов и Ильичев, подставив Хрущева, теперь уже моими руками хотели «таскать каштаны из огня» – громить творческие союзы Москвы.

Чтобы снять напряжение, мы провели совещания с работниками всех московских творческих союзов, в частности, с товарищами из Союза писателей. Обсудили, что им надо было делать, какие сделать выводы. Не желая услышать обвинение в самоустранении, я даже беседовал с представителями Союза композиторов, в деятельности которого менее всего разбирался. Доклад мне написали исключительно серый, бездарный. Мероприятие было проведено «для галочки».

Мы, конечно, кое-кого задели – не без этого. Иначе и нельзя было, так как я знал, что на каждом таком совещании в зале сидят люди из ЦК и, если что-нибудь будет «не так», немедленно нажалуются Хрущеву. Но мы отлично понимали и то, что, если Москва начнет делать оргвыводы, как это требовал Ильичев, эта волна немедленно пойдет по всей стране, да еще в более извращенной, более жесткой форме, и последствия будут непредсказуемыми. Как бы там ни было, но ни один волос с головы критикуемых не упал. Москва не допустила расправы с инакомыслящими в искусстве.

В результате я доложил Никите Сергеевичу, что творческая интеллигенция – надежный оплот партии. Хрущев удовлетворенно ответил: «Нам только того и нужно было»…

Меня упрекали в том, что я незаслуженно освободил А. В. Эфроса от руководства Ленкомом. В Москве было несколько театров и концертных залов, которыми мы не занимались. Среди них Большой и Малый театры, консерватория, Дворец съездов.

Театром Ленинского комсомола занимался ЦК ВЛКСМ, который все вопросы по этому театру решал напрямую с ЦК КПСС. У руководства ЦК ВЛКСМ не сложились нормальные отношения с Эфросом. Он был очень самостоятельным и не терпел ни малейшего давления со стороны. Дело дошло до того, что его вот-вот должны были освободить. В это время оказалась вакантной должность главного режиссера в Театре на Малой Бронной. Я пригласил к себе Эфроса и предложил ему перейти в этот театр. Сказал, что мы высоко его ценим, но не в наших силах сохранить его в Ленкоме. Он был расстроен, но понимал, что отношения с ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС ему уже не поправить. Дал согласие на переход и попросил лишь, чтобы я помог ему взять с собой из Ленкома нескольких артистов для улучшения труппы Театра на Малой Бронной.

А что сейчас говорят об этом, пусть останется на совести тех, кто говорит…

В то время неуютно чувствовали себя в искусстве многие наши крупнейшие деятели культуры. Приведу лишь два примера. Оба они относятся к Академии художеств СССР.

Накануне открытия персональной выставки народного художника СССР Павла Дмитриевича Корина в выставочных залах Академии художеств туда приехала министр культуры Фурцева.

…Я с большим уважением относился к Екатерине Алексеевне Фурцевой как к крупному политическому деятелю. Это мнение не изменил и сейчас. Она оставила о себе самую добрую память в Москве тем, что много сделала для развития города, занимая пост первого секретаря МГК КПСС. Была она женщина обаятельная, умная, образованная, хороший организатор, прекрасный оратор, человек с твердым характером и очень справедливая. На ее женские плечи легла основная тяжесть работы по созданию в Москве базы строительства и стройиндустрии, и она блестяще справилась с этой задачей. Фурцева никогда не давала в обиду московские кадры, хотя сама могла критиковать довольно сурово. Мы чувствовали себя при ней как за каменной стеной. Именно она давала согласие на мое избрание первым секретарем Бауманского района.

Оказалось, однако, что на посту министра культуры СССР многие ее прекрасные качества ей не только не помогали, а, наоборот, даже вредили в работе с творческой интеллигенцией. Ей не хватало гибкости, такта, внимания к творческим работникам, может быть, и терпения. По-видимому, эта должность была не для нее. Но и на этом посту ей многое удалось сделать. Помню, как она жала на меня, чтобы закончить строительство МХАТа на Тверском бульваре, нового здания для Третьяковки. Что-что, а давить она умела…

Увидев великолепно написанные Кориным образы священнослужителей, нищих и других представителей старого мира, эскизы которых художник готовил для своей огромной работы «Русь уходящая», Фурцева страшно возмутилась и категорически потребовала: «Всех попов убрать, выставку в таком виде не открывать!»

Позвонили мне. Я срочно приехал на Кропоткинскую. Разгорелся спор. Никакие доводы на Екатерину Алексеевну не действовали. Даже тот факт, что М. Горький очень высоко ценил эти портреты и выпросил у Сталина особняк для художника, чтобы создать ему необходимые условия для работы. Пришлось пустить в ход последние аргументы, что, мол, эта выставка открывается в Москве не по линии Министерства культуры СССР, а посему мы, москвичи, несем полную ответственность за ее проведение и принимаем решение – поддержать выставку народного художника СССР Корина.