Николай Лузан - Сталин. Операция «Ринг»

Она располагалась на территории батальона, под нее переоборудовали бывшее овощехранилище. Ее стены, казалось, навсегда пропитались тошнотворным запахом гнилой картошки и брюквы. В камере уже находились замкомвзвода Сацукевич и командир отделения Бобылев. Кровоподтеки и заплывший левый глаз Бобылева говорили о том, что Блюм и его бульдоги не выбирали средств. После допроса бедняга едва держался на ногах, хватался за правый бок – ныли отбитые почки, а с запекшихся от крови губ срывались глухие стоны.

«Неужели, конец?» – с тоской подумал Миклашевский, и сердце замерло в когтистых лапах страха.

– Игорь, дай пить, – как сквозь вату, донесся до него голос Бобылева.

– Сейчас, сейчас, Петя, – встрепенулся Миклашевский, отстегнул от пояса фляжку с водой и передал Бобылеву.

Тот выпил до дна, в изнеможении отвалился к стене и закрыл глаза. В камере надолго воцарилось гнетущее молчание. Первым не выдержал Сацукевич, перебравшись ближе к Бобылеву и косясь на дверь, спросил:

– Петро, а кого они подозревают?

– Всех, а тебя, Вовка, особо, – предостерег Бобылев.

– А меня за шо?! Я ту бисову листовку мельком бачил, – всполошился Сацукевич.

– Это ты, Блюму кажи. Живодер! Кишки на руку наматывает.

Кровь схлынула с лица Сацукевича, и через мгновение он обрушился с проклятиями на Головко.

– От же подлюка, Ромка! С него, гада, все началось!

– Ему-то че, в лес смылся, а нас к стенке поставят, – буркнул Бобылев.

– Нас-то за шо, Петро?!

– А за то, Вовка, шо Шрайберу не донесли.

– Та хто ж знал? Шо, первый раз листовки в батальон подбрасывают?

– Так в те разы нихто в лес не сбежал.

– От же, Головко! От же подлюка!

– Он в батальоне такой не один, – обронил Бобылев.

– Як не один?! – опешил Сацукевич.

– Атак, Блюм и Шрайбер шукают другого агента партизан.

– Якого агента? Ты че, Петро?!

– Я ни че, эт ты Шрайберу с Блюмом кажи. Цэ ты, а не я с Головко терся.

– Я, я?! – Сацукевич задохнулся от ужаса, а когда пришел в себя бросился искать поддержки у Миклашевского. – Игорь, то шо Петро такэ каже?! Який ще агент? Та скажи ему, шо у мэнэ с падлюкой Головко ни яких разговоров про партизан нэ було.

– Не кипешись, Вова, с Головко полбатальона терлось, и че с того? – скорее себя, чем его, успокаивал Миклашевский.

– Не, Игорь, Блюм и Шрайбер спрашивали у меня только про тебя и про Вовку. Суки, все знают, хто сидел в каптерке у Демидовича, когда Головко читал листовку.

– Так я сразу ушел, як Головко начал читать, – открещивался Сацукевич.

– Это ты, Шрайберу и Блюму рассказывай, – отмахнулся от него Бобылев и, обернувшись к Миклашевскому, предупредил: – На тебя, Игорь, они особый зуб имеют.

– Зуб? На меня?! С чего это? Я в лес не собираюсь.

– Не знаю. Одно скажу, Блюм все допытывался: хто принес ту листовку во взвод – ты чи Головко? Хто собрал людей в каптерке – ты чи Головко?

– Мне та листовка и на хрен не нужна. А в каптерку я случайно зашел, – отнекивался Миклашевский.

– А, и еще, Игорь, они про какого-то твоего бородатого мужика допытывались, – вспомнил Бобылев.

– Бородатого? Какого?

– Не знаю.

– Игорь, та може про того, с яким ты и Головко сидели в харчевне у Самусенки? – предположил Сацукевич.

– В харчевне у Самусенко? Не, Петро, ты че-то путаешь, – Миклашевский сделал вид, что не понимает, о чем идет речь, а в голове пронеслись мысли одна тревожнее другой: «Оттуда Сацукевич знает про Дырмана? Когда он видел нас? Когда?»

– Не, Игорь, я ничего не путаю! Ты че, забув? Цэ ж було недели две назад, – долдонил Сацукевич.

Спас Миклашевского от опасного разговора шум в коридоре. Шаги затихли у двери камеры. Возникла бесконечно долгая пауза. В наступившей пронзительной тишине звучали тяжелое дыхание арестованных и скрип сапог в коридоре. Скрежет ключа в замочной скважине и хлесткий лязг засова ударили по натянутым, словно струна, нервам арестованных. Они напряглись и с затаенным страхом смотрели на дверь. Сацукевич не выдержал и заскулил:

– Все, хлопцы, нам звиздец. За шо? Я ж тильке…

– Не каркай, и без того тошно! – цыкнул на него Миклашевский, а у самого на душе скребли кошки.

Дверь пронзительно взвизгнула ржавыми петлями и распахнулась. В проеме возник часовой, тяжелым взглядом прошелся по арестованным, задержался на Сацукевиче и рявкнул:

– Сацук, топай сюды!

Тот на негнущихся ногах поплелся на выход. Через минут шаги его и часового затихли. В камере снова воцарилась гнетущая тишина. Миклашевский пытался сосредоточиться и понять: где, когда мог допустить ошибку и попасть под подозрение Шрайбера. Хрипы и стоны, издаваемые Бобылевым, путали и сбивали с мысли. Он напрягал память, но каждый раз смутная догадка ускользала от него. Одно только не вызывало сомнений: тема партизан им и Головко никогда не обсуждалась в присутствии посторонних, и это наводило на размышления.

В памяти возникло лицо Сацукевича: бегающие глаза, срывающийся голос, все это укрепляло Миклашевского в мысли: тот играет роль подсадной утки. У Блюма и Шрайбера не могло быть на руках прямых доказательств его причастности к бегству власовцев к партизанам, и здесь они рассчитывали на провокатора Сацукевича. Этот его заход с «бородатым» – Дырманом в харчевне Самусенко и был рассчитан, на то, что он проговорится. Миклашевский не сомневался в том, что Сацукевич не мог видеть их вместе. Но, как бы то ни было, гитлеровцам стало известно о встрече, и он искал ей убедительные объяснения, чтобы отвести от себя подозрения.

Тяжелые шаги в коридоре заставили Миклашевского подобраться, настала его очередь. Дверь камеры открылась, часовой вернулся без Сацукевича, окликнул:

– Эй, боксер, ты там еще не обделался?

– Не дождешься, – буркнул Игорь.

– Двигай сюды! – приказал часовой.

Миклашевский поднялся, бросил прощальный взгляд на Бобылева; тот попытался подать руку, но она повисла плетью, и вышел в коридор.

– Че столбом стоишь? Грабли за спину! И не вздумай дурить, стреляю без предупреждения! – пригрозил часовой, взял карабин наизготовку и приказал: – Вперед!

Игорь шагнул на выход, по щербатым ступенькам поднялся на крыльцо. Яркий солнечный свет слепил глаза. Он остановился и жадно, полной грудью вдохнул свежего воздуха. Часовой ткнул стволом карабина в спину и поцедил:

– У-y, большевистская морда, перед смертью не надышишься!

– Не каркай, я еще тебя переживу, – огрызнулся Миклашевский и едва удержался на ногах.

Часовой пнул его под зад и злобно прорычал:

– Я те, сука, сначала яйца отстрелю, а потом кокну! Давай, топай!

Они прошли через плац, миновали штаб и вошли в душевые, служившие пыточной. Через затянутое густой решеткой окно тусклый свет падал на мрачные лица Блюма, Шрайбера и Сыча – первого садиста в батальоне – они напоминали маски злодеев из фильмов ужасов. Миклашевский скосил глаза на стол и поежился. На нем лежали: пилка-ножовка, щипцы, ножи, спицы. Сыч, примеряясь, перебирал их.