Коллектив авторов История - Всемирная история: в 6 томах. Том 4: Мир в XVIII веке

Все эти ограничения и регламентации проводились в жизнь с завидной последовательностью — нарушители попадали в тюрьму, магазины, где торговали товарами сверх порога указанных цен, безжалостно закрывались. Общий курс сёгуната был рассчитан не столько на увеличение производства, сколько на ограничение потребления. Это касается не только «простонародья», но также самураев и самих князей, и даже сёгунов, которые, бывало, являли себя своим вассалам в самых простых одеждах. Статусный разрыв между различными социальными группами был огромным, но, если судить по европейским стандартам, разница в материальном положении не была столь кричащей. Несмотря на ограниченность средств, бакуфу и князья не предпринимали серьезных усилий для увеличения налоговой базы, которая на протяжении всего XVIII в. оставалась практически неизменной.

Для обеспечения выполнения своих указов, администрация бакуфу обладала огромным административным и полицейским аппаратом (как центральным, так и княжеским), доносительство было в порядке вещей, должность тайного агента пользовалась спросом. Несмотря на то что эффективность многих мелочных ограничений подлежит сомнению (их иногда называли «трехдневными законами»), основные распоряжения все-таки исполнялись. Все это приводило к тому, что японское население отличалось беспрецедентным послушанием, а управляемость страной следует признать очень высокой. В перспективе это сильно облегчило в стране проведение модернизации второй половины XIX в., которая осуществлялась в соответствии с планами, разработанными властями.

Имея минимальное количество физических контактов с Западом, Япония (по крайней мере ее управленческая верхушка и интеллектуальная элита) отчетливо помнила о времени пребывания европейцев в Японии. Христианские сочинения находились под запретом, но небольшой группе ученых дозволялся доступ к европейским книгам научного содержания. Эти ученые получили прозвище «голландоведов» (ратакуся). Они занимались штудированием медицины, биологии, астрономии, географии, физики, химии. Однако прямое воздействие европейской науки на японский интеллектуальный климат следует признать минимальным. Начинавшееся нативистское (патриотическое) движение (так называемая Школа национального учения — кокугаку) объявляло Японию «страной синтоистских богов» и противопоставляло ее Китаю, Корее и Западу. Многие из ученых, принадлежавших к этой школе, полагали, что страны Запада стремятся к завоеванию Японии, а потому следует быть готовыми к отпору. Хотя конфуцианский ученый и государственный деятель Араи Хакусэки (1657–1725) не думал так, он находил, что распространение христианства с неизбежностью вызывает дух мятежности. Именно игнорирование христианством такого основополагающего элемента, как сыновняя почтительность, многократно приводило к смене династий в Европе, чего Япония сумела счастливо избежать. Араи Хакусэки и ему подобные с недоумением и гневом цитировали соответствующие части Писания, где умалялось значение кровнородственных связей, составлявших каркас японского общества: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня…»

Ученые школы кокугаку (такие как Камо-но Мабути, 1697–1769, Мотоори Норинага, 1730–1801, и др.) занимались изучением и комментированием древних письменных текстов. Они были озабочены выявлением в культуре «чисто» японских элементов, что во времена господства неоконфуцианства не являлось для власти первоочередной идеологической задачей. В связи с этим школа кокугаку не являлась особенно влиятельной. Однако труды ее ученых еще сыграют во второй половине XIX в. огромную роль в формировании японского государства-нации (в XVIII в. жители страны Японии еще не позиционировали себя в качестве «японцев»).

Конец XVIII — начало XIX в. принесли Японии немало угроз ее изолированному существованию. Западным державам становилось «тесно» в прежнем мировом пространстве. Один за другим в Японию прибывали английские, американские и русские корабли. В 1792 г. на корабле «Св. Екатерина» прибыл поручик А. Лаксман. В 1804 — камергер Н.П. Резанов, в 1806 г. — лейтенант Н.А. Хвостов и мичман Г.И. Давыдов, в 1811 — капитан В.М. Головнин. Все непрошенные гости требовали одного: чтобы Япония открыла свои двери для торговли. Иными словами, они требовали порвать с одним из основополагающих принципов существования сёгуната и потому получали отказ. Система сёгуната была выстроена таким образом, что она хорошо держалась в условиях автаркии и располагала достаточной гибкостью и ресурсом для самоподстройки. Однако малейшее внешнее вмешательство в ее работу грозило катастрофой. Так и произошло. В середине XIX в. сёгунское правительство под давлением (в том числе и силовым) западных держав (прежде всего США, России, Англии и Франции) было вынуждено пойти на открытие нескольких портов, а всего через десятилетие, в 1867 г., сёгунат Токугава пал.

Глядя из сегодняшнего дня, кажется, что век XVIII оказался для Японии поистине «золотым». В прошлом XVII столетии еще чувствовались последствия кровопролитных междоусобных войн, которые сотрясали страну ранее. Век XIX принес Японии полноформатное столкновение с европейской цивилизацией, результатом которого стал крах всей прежней системы жизни, гражданская война, лихорадочный поиск ответов на вызовы Запада, болезненные реформы, уничтожение культурного разнообразия. Все это сопровождалось развитием комплекса национальной неполноценности и жуткими психологическими стрессами. Именно в то время сформировалось устойчивое представление о том, что все правление сёгуната Токугава было «временем застоя». Заимствованный на Западе термин «феодализм» приобрел отрицательный привкус — стало считаться, что в мирном правлении сёгуната невозможно обнаружить ничего хорошего. Сёгунат стали обвинять во всех смертных грехах, включая техническую и военную отсталость, закрытие страны, ее изоляцию от «благодатного» международного общения, под которым разумелось прежде всего общение с Западом.

Это убеждение подпитывалось западной историографией, которая, свято веря в «прогресс», находила прошлые времена мирного правления сёгуната мало соответствующими своим идеям о благодатности движения. Японский XVIII в. казался им классическим образцом «спящей Азии», которую Запад пробудил к активной и деятельной жизни. Западные историки, публицисты, политические и общественные деятели были поражены быстротой перемен, происходивших в Японии второй половины XIX — начале XX в., и наперебой восхищались ими. Они находили, что, выйдя из изоляции, Япония сделала правильный выбор. Индустриализация, всеобщее обязательное обучение, всеобщая воинская повинность, успехи в империалистических войнах (японо-китайская война 1894–1895 гг. и японо-русская 1904–1905 гг.) свидетельствовали о том, что Япония приняла западные правила мировой игры и находится на верном пути. В самом скором историческом будущем этот путь привел ее к потере чувства реальности, фантастическому по своей непродуманности участию во Второй мировой войне и полному военному и моральному краху. Однако историки-марксисты, которые долгое время правили бал в послевоенной Японии, тоже не отнеслись к эпохе Токугава благожелательно. Они тоже были продуктом прогрессистской концепции развития мировой истории и пытались найти в этой эпохе лишь потенциальную предтечу грядущей революции. Но поскольку, несмотря на все их старания, во времена Токугава им не удавалось отыскать убедительных свидетельств развития капиталистических отношений и нарастания накала классовой борьбы, они тоже объявляли это время «косным».