Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Это и был тот самый состязательный контекст, в котором родился «культурный миф» о потемкинских деревнях. Как показал A.M. Панченко, недоброжелательные слухи о фальшивых фасадах, воздвигнутых фаворитом Екатерины II, на самом деле появились за несколько месяцев до посещения Екатериной Крыма, куда она отправилась в 1787 году, сопровождаемая влиятельными иностранными сановниками и дипломатами.

Ухищренные развлечения, подготовленные для этой блистательной компании, несомненно, были спектаклями, призванными подчеркнуть рост российской мощи и цивилизованности.

Но вот что важно: Потемкин действительно декорировал города и селения, но никогда не скрывал, что это декорации. Сохранились десятки описаний путешествий по Новороссии и Тавриде. Ни в одном из этих описаний, сделанных по горячим следам событий, нет ни намека на «потемкинские деревни», хотя о декорировании упоминается неоднократно {54} 54 Панченко A.M. «Потемкинские деревни» как культурный миф // Панченко A.M. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. С. 411–425, особенно с. 416. См. также: Dickinson S. Russia's First «Orient»: Characterizing the Crimea in 1787 // Orientalism and Empire in Russia / Eds. M. David-Fox, P. Holquist, A. Martin. Bloomington, Ind.: Slavica, 2006; Schimmelpenninck van der Oye D. Catherinian Chinoiserie // Ibid; Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А. Потемкина. М.: ИРИ РАН, 2000. Гл. 5. .

Другими словами, потемкинская впечатляющая хореография дивертисмента была оспорена теми, кто увидел в ней режиссуру обмана, и эта последняя интерпретация оказалась на редкость долговечной, дожив до наших дней. Идея о потемкинских деревнях в смысле показухи для одурачивания иностранцев снова громко заявила о себе в 1920-х годах, когда бушевали международные споры о советском коммунизме.

Именно претензия на разоблачение еще более великолепного фасада — обманчивой видимости цивилизации — объясняет длительное влияние книги французского аристократа, писателя и путешественника маркиза Астольфа Луи Леонора де Кюстина. Его эпохальная «Россия в 1839 году», явившая миру азиатскую душу России, стала, возможно, наиболее популярным травелогом, когда-либо написанным о России. Для данного автора вся эта громадная империя была не более чем гигантским «театром», выступая на сцене которого русские были заинтересованы не столько в приобщении к цивилизации, сколько в том, чтобы заставить европейцев поверить в свою цивилизованность {55} 55 Grudzinska Gross J. The Scar of Revolution: Custine, Tocqueville, and the Romantic Imagination. Berkeley: University of California Press, 1991; Sigrist C. Das Russlandbild des Marquis de Custine: Von der Civilisationskritik zur Russlandfeindlichkeit. Frankfurt am Main; New York: P. Lang, 1990; Wolff L. Inventing Eastern Europe. P. 364–365; Adamovsky E. Euro-Orientalism. P. 103–106. .

Продемонстрированное Кюстином проникновение за фасад империи, имевшее целью осуждение тирании, способствовало укреплению мифа о потемкинских деревнях, а в эпоху холодной войны стало представляться чем-то вроде пророчества. В конце концов, максимальная централизация власти, угнетающе громоздкая бюрократия, жесткая цензура, вертикальная политическая культура нереформируемого самодержавия и целый ряд менее заметных факторов (таких, как могущественная традиция государственной службы дворянства) — все это формировало тягостную атмосферу единообразия николаевской России. Феномен вестернизированного фасада, за которым продолжали сохраняться российские порядки, и в самом деле очень важен для понимания истории российской европеизации, в том числе в своем буквальном значении, если речь идет об урбанистическом и архитектурном измерениях последней {56} 56 Классическая работа о театральности: Lotman Iu.M. The Poetics of Everyday Behavior in Eighteenth-Century Russian Culture // The Semiotics of Russian Cultural History / Eds. A.D. Nakhimovsky, A.S. Nakhimovsky. Ithaca: Cornell University Press, 1985 (статья впервые полностью опубликована на русском языке в 1977 году: Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Ученые записки Тартуского государственного университета. 1977. Вып. 411. С. 65–89); обоснованную критику данной концепции см. в работе: Marrese M. The Poetics of Everyday Behavior Revisited: Lotman, Gender, and the Evolution of Russian Noble Identity // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2010. Vol. 11. №4. P. 697–700. .

Однако суть в том, что, вскрывая спрятанную за цивилизованным фасадом «татарскую» сущность, Кюстин усиливал уже привычное осуждение варварской русской культуры и русского общества, и без того подогревавшееся политической критикой и соперничеством великих держав (и само их, в свою очередь, разжигавшее). Кюстин и вправду мог повторять одно за другим клише, «пущенные в обращение антирусски настроенными французскими публицистами со времен Революции», но особым резонансом и массовыми тиражами книга была обязана способности автора «выйти за пределы стратегического дискурса и прибить образ варвара на ворота, вводящие в проблему более широкую — Kulturkampf'a между Россией и Европой» {57} 57 Naarden В. Socialist Europe and Revolutionary Russia: Perception and Prejudice 1848–1923. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 30–31; Neumann I.B. Uses of the Other: The «East» in European Identity Formation. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999. P. 93 [Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей / Пер. И. Пильщиков, В. Литвинов. М.: Новое издательство, 2004]; Wolff L. Inventing Eastern Europe. P. 362 [Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003]. . Запутанные связи между взглядами на российское общество, различными геополитическими интересами и антагонизмами оставались после 1917 года не менее важными, чем в эпоху Кюстина. Действительно новым стало то, каким образом аспекты коммунистической системы ценностей и советской культуры могли влиять на немалое число западных наблюдателей — и даже усваиваться ими — в открытую XX веком эру идеологий.

Противодействие как культурным предубеждениям, так и политической критике (а для СССР еще и, mutatis mutandis, — «враждебным» идеологиям) предполагало высокие дипломатические и геополитические ставки. Пытаясь нейтрализовать жгучий бестселлер Кюстина, вышедший в 1843 году, самодержавие предприняло меры, предвосхищавшие позднейшие, более систематические практики культурной дипломатии — в частности то, что в СССР 1930-х будет называться контрматериалом. Царское правительство, по всей вероятности, спонсировало анонимные трактаты, осуждавшие книгу Кюстина. Также в качестве прямого ответа Кюстину несколько позднее Николай I и его министры, поддержанные затем и коалицией заинтересованных групп российского общества и отдельных лиц, впервые воспользовались случаем создать позитивный образ России во мнении широкой европейской публики, приняв участие в «Великой выставке» в Лондоне, проходившей в 1851 году в Хрустальном дворце {58} 58 Fisher D.C. Russia and the Crystal Palace in 1851 // Britain, the Empire, and the World at the Great Exhibition of 1851 / Eds. J.A. Auerbach, P.H. Hoffenberg. Aldershot, UK: Ashgate Publishing, 2008. P. 123–145. .