Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

После литературной бомбы Кюстина царское правительство уполномочило барона фон Гакстгаузена на совершение экскурсии по России, которую тот и осуществил в 1843–1844 годах, проехав в течение четырех месяцев более 6400 километров. Царская щедрость включала предоставление и переводчика (фон Гакстгаузен не знал русского языка) — прикомандированного от властей чиновника, которому следовало исподтишка наблюдать за путешественником, — и других агентов для просеивания или задержки информации, запрашиваемой бароном. Предвосхищая именно тот тип «бумеранговых» контактов и взаимных влияний между Западом и Востоком, который рассматривается в данной книге применительно к раннему СССР, созданная этим германским романтиком теория уравнительной русской общины без частной собственности на землю оказалась очень влиятельной. Она не просто заложила основу последующих, длившихся поколениями споров интеллигенции о России и Западе. Гакстгаузен, по-видимому, действительно сумел оказать воздействие на реальность, которую он пытался описать, — тем, что помог сохранить и укрепить общину при освобождении крепостных в 1861 году {59} 59 Haxthausen A. von. Studies on the Interior of Russia / Ed. S.E Starr, trans. E.L.M. Schmidt. Chicago: University of Chicago Press, 1972 (оригинал издан в 1846 году) [Гакстгаузен А. фон. Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России. М., 1870]; Dennison Т.К., Carrus A. W. The Invention of the Russian Peasant Commune: Haxthausen and the Evidence // Historical Journal. 2003. Vol. 46. P. 561–582 [особенно с. 567,569]. .

Как показывает случай Гакстгаузена, интеллектуальная и культурная история темы «Россия и Запад» обрела свойство зеркальной комнаты, что повлияло и на то, как эта история исследуется в настоящей работе. По словам Дэниела Л. Шлафли-младшего, «образы России, включая представления самих русских о России, возможно, в большей степени, чем таковые любой другой страны, сформированы из-за границы». Дело не только в том, что великое множество проживавших в России иностранцев еще со времен Московии играли выдающуюся роль. Важнее то, что «отзывы иностранцев имели гораздо большее влияние на Россию, чем на другие страны» {60} 60 Schafly D.C., Jr. The Great White Bear and the Cradle of Culture: Italian Images of Russia and Russian Images of Italy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2009. Vol. 9. № 2. P. 389–406 [цит. с. 389, 390]. . После «золотого века» русской культуры и резкого увеличения числа профессионалов и экспертов в ходе Великих реформ приезжавшие из-за рубежа специалисты уже не имели прежнего исключительного значения. Однако эта история была серьезным прецедентом для советской политики приглашения иностранных специалистов и рабочих, которая достигла своего расцвета в первую пятилетку, и для того обхождения с «друзьями Советского Союза», которое отводило им совершенно особое место в советской культуре в первое десятилетие СССР и при Сталине.

Задолго до советских попутчиков существовали сложные, переплетенные взаимосвязи между взглядами на Россию и политическим размежеванием левых и правых. После Французской революции, несмотря на исключения, практически любой европеец, «считавший себя либералом, революционером или социалистом, был против России»; такое положение дел резко изменилось благодаря революциям 1905 и 1917 годов {61} 61 Naarden В. Socialist Europe and Revolutionary Russia. P. 27; обратные примеры см. в работе: Adamovsky Е. Euro-Orientalism. P. 134–139. . Тем не менее в позднеимперский период, даже когда некоторые из самых архаичных сюжетов антирусского дискурса продолжали циркулировать (и импортировались в Соединенные Штаты из Франции) {62} 62 Engerman D. Modernization from the Other Shore. Ch. 2. , набиравшее силу культурное русофильство обрело международное измерение. Россия и русская душа как символ незападного, антибуржуазного и нелиберального пути развития оказались привлекательны в том числе и для крайних правых. После эпохи fin-de-siècle культурная русофилия в Германии посредством таких деятелей, как Мёллер ван ден Брук и Освальд Шпенглер, обусловила новое националистическое, в духе «консервативной революции» увлечение Советской Россией как альтернативой западной модерности {63} 63 Marks S.G. How Russia Shaped the Modern World: From Art to Anti-Semitism, Ballet to Bolshevism. Princeton: Princeton University Press, 2003. Ch. 3; Russen und Russland aus deutscher Sicht / Ed. L. Kopelew. 5 vols. Munich: W. Fink, 1985–1990. Vol. 4: 19/20. Jahrhundert: Von der Bismarckzeit bis zum Ersten Weltkrieg; Bemme B. Образы России у немцев в XX в. // Россия и Германия. Вып. 1 / Ред. Б.М. Туполев. М.: Наука, 1998. С. 225–243. . Этот феномен имеет важное значение для моей книги. Во многих работах о раннесоветских играх с западными интеллектуалами авторы концентрируются лишь на левых симпатизантах СССР — так же как упускают из виду, что попутчики из числа фашистов тоже представляли собой важный феномен межвоенного периода {64} 64 Griffiths R. Fellow Travellers of the Right: British Enthusiasts for Nazi Germany 1933–1939. London: Constable, 1980; Hamilton A. The Appeal of Fascism: A Study of Intellectuals and Fascism 1919–1945. New York: Aron Books, 1971. . Напротив, в данной книге уделяется особое внимание интереснейшим эпизодам контактов советской культурной дипломатии с противоположной стороной политического спектра, отчасти в фашистской Италии, но прежде всего — с германскими «революционерами справа».

Международный интерес к советским притязаниям на прорыв в некапиталистическое будущее не обуславливался жестко политической лояльностью и проявлялся со стороны разных представителей широкого идеологического спектра. Причиной тому был глубокий кризис межвоенного периода, который, как казалось, занес дамоклов меч над либеральной традицией. Вера XIX века в прогресс и стабильность belle epoque погибла в окопах начавшейся в 1914 году тотальной войны. Новая эра массовой мобилизации и партийной политики была отмечена «затяжной борьбой за общественную реорганизацию», в которой многие планы подразумевали «более высокую степень социальной организации, чем предписывалось какой бы то ни было либеральной политической или экономической теорией» {65} 65 Wagner P. A Sociology of Modernity: Liberty and Discipline. London: Routledge, 1994. P. 66. . Идея мощного государственного вмешательства, занявшая место старого индивидуализма, пульсировала в самых разных проектах — коммунистических, фашистских и социал-демократических, не говоря уже о Новом курсе в США. Несмотря на радикальные различия между ними, многие из этих проектов имели общие идеологические истоки и основывались на применявшихся в разных странах и активно перенимавшихся методах или испытывали влияние экспертов, которые могли отступать от своих идеологических и политических ориентации, а то и обращаться из одной идеологии в другую {66} 66 Ibid. P. 62–67; Holquist P. Making War, Forging Revolution; Mazower M. Dark Continent: Europe's Twentieth Century. New York: A.A. Knopf, 1999. . История контактов множества иностранных визитеров с советской системой помогает лучше понять подобного рода взаимодействия, как и реакции на конструировавшуюся советскую альтернативную модерность.