Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Однако при всей тщательной подготовке таких постановок важнейших визитов не последнюю роль в успехе показа иностранцам как крупных, так и меньших объектов играла готовность самих гостей к добровольному и даже охотному отказу от своих прежних сомнений. Например, Эррио с начала 1920-х годов сделал целую серию благоприятных заявлений об СССР, отвечавших дипломатическим приоритетам в духе его «idee fixe о франко-советских отношениях» — необходимости сближения Франции с СССР для противостояния крепнущей Германии. Визит этого политика в СССР в 1922 году стал прелюдией к его сопредседательству в недолго просуществовавшем обществе «Новая франко-русская дружба» («Nouvelles amities franco-russes») в 1924 году, и ВОКС рассматривал и самого Эррио, и данное общество как инструменты содействия громкой кампании по дипломатическому признанию СССР Францией. Эррио сыграл ведущую роль в этом признании, последовавшем в том же 1924 году. Вот и в 1933-м основной целью его визита было обеспечить дальнейшее сближение, которое привело затем к заключению франко-советского договора 1935 года {347} 347 Carley M.J. A Soviet Eye on France from the Rue de Grenelle in Paris, 1924–1940 // Diplomacy and Statecraft. 2006. Vol. 17. P. 298–299,315 [цит. с. 314]; Стерн П. Из предыстории создания французского общества культурного сближения «Новая Россия» // Australian Slavonic and East European Studies. 1997. Vol. 11. № 1–2. P. 146. . Эррио в связи с этой короткой поездкой по Украине часто характеризовали как наивного простофилю, но ведь он был прежде всего политиком, в чьи интересы совершенно не входило замечать в Стране Советов признаки массового голода.

Тем не менее даже и те гости, кто был свободен от таких императивных интересов, позднее, в 1930-х, нередко проявляли сочувственное внимание, например, к коллективизации в деревне. Американский специалист по авиации профессор Чарльз Тейлор, живший в США в большом фермерском доме, рассуждал в беседах с гидом о том, как бы ему хотелось, да обстоятельства не дают, бросить свои материальные блага ради участия в коммунистическом движении. Посетив в 1937 году колхоз «Пионер» на Рязанском шоссе, он не только восторгался его цветущим состоянием, но и твердил, что колхозную систему, невзирая на отличие политической системы, надо внедрить и в США. Ему, однако, было неловко признать, что рядовые колхозники лучше него знают книги Теодора Драйзера. В то же время для иностранцев были обычным делом попытки обменять свою благосклонность к СССР на престижный статус в глазах советских хозяев. Одним из многих подобных гостей был литовский профессор, интересовавшийся мичуринской биологией, который в 1935 году посетил колхоз «Ильич» и предложил увеличить урожаи в десять раз. Ничуть не удивившись, председатель колхоза ответствовал, что он уже запланировал двадцатикратное увеличение {348} 348 Беседа. Шарль Файет Тайлор — США — профессор авиастроения, 17 августа 1937 г. // ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 3. Д. 1003. Л. 23 (другие отчеты гидов о позитивных впечатлениях от колхозов см., например, в: ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 1. Д. 298. Л. 93); Посещение колхоза Литовской группой профессоров, 22 июня 1935 г. // Там же. Л. 93. .

Опираясь на количественный анализ объектов, посещавшихся иностранцами по линии ВОКСа в 1935 году, Шейла Фицпатрик предположила, что восторженные отзывы обуславливались не только идеологическими или политическими симпатиями. Она доказывает, что типы объектов, демонстрировавшихся иностранцам, а также люди, с которыми те общались на приемах, неизменно были подчеркнуто «авангардными» как в эстетическом, так и в социальном смысле (это касалось даже колхозов) {349} 349 Fitzpatrick S. Foreigners Observed: Moscow Visitors in the 1930s under the Gaze of their Soviet Guides // Russian History. 2008. Vol. 35. № 1–2. P. 215–234. . Фицпатрик делает важное наблюдение: постоянное заметное участие гигантов авангардистского искусства, таких как Всеволод Мейерхольд, в приемах в честь иностранцев и впечатление новизны и продвинутости, которое гости получали от посещений социальных и медицинских учреждений, очень помогали добиться положительных откликов. Государственная поддержка науки была не единственной чертой советского строя, которая импонировала многим ученым — симпатизантам СССР в межвоенный период: совпадение революции в «большой науке» после Первой мировой войны и большевистского этатистско-революционного устремления к созданию новых институтов привело к основанию ряда специализированных исследовательских учреждений в 1920-х годах, которые стали «первыми в мире» в новых областях науки {350} 350 Подробнее см.: Krementsov N. A Martian Stranded on Earth: Alexander Bogdanov, Blood Transfusions, and Proletarian Science. Chicago: University of Chicago Press, 2011. Ch. 1–2. .

Менее ясно, насколько действительно авангардными были такие новосозданные учреждения, как Музей революции или Институт Маркса и Энгельса, тесно связанные с марксистско-ленинской идеологией и посещавшиеся многими иностранцами. Более того, одновременно с демонстрацией модернизма Советский Союз постоянно притязал на роль наследника высокой русской культуры (с образчиками которой иностранцы знакомились при посещении, например, Большого театра). В то же время объекты социализма должны были восхищать широкий круг иностранцев, и отделить их социальное или культурное измерение от политического при таком тесном переплетении нелегко. Возможно, единственная общая черта всех мест, демонстрировавшихся иностранцам, — это то, что каждое из них являлось советским и вместе с тем было (или должно было быть) исключительным в своем роде.

А значит, вопрос о том, насколько данные объекты были исключительны, становится довольно важным; учесть надо и то, что природа этой исключительности варьировалась. Например, учреждения, именовавшиеся «образцовыми» или «образцово-опытными», могли быть названы так на волне административного строительства, начавшегося после 1917 года, а не потому, что позднее оказались привязаны к культпоказам. Начальная школа № 25 в Москве, которую в 1932 году посетил высокопоставленный чиновник Министерства образования Турции, интересовала также и многих других педагогов и гостей {351} 351 Отчет о работе с членом Турецкой Делегации, Генеральным Директором Департамента Министерства Просвещения Ихан-Беем, не ранее 4 мая 1932 г. // ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 8. Д. 112. Л. 50–51. . Остальные школы, объявленные «образцовыми» после 1931 года, не имели финансирования и репутации школы № 25, которая была, вероятно, самой знаменитой школой в СССР — в ней учились дети высшей партийной элиты, включая сына и дочь Сталина, а также дети «друга СССР» Поля Робсона и иностранных коммунистов Клемента Готвальда и Пальмиро Тольятти.

Как предположил Ларри Холмс, политические перемены, приведшие к созданию образцовых школ, были связаны с выдвижением на первый план героев, сотворенных сталинской идеологией как раз в то время. Резолюция ЦК от 5 августа 1931 года, требовавшая от Наркомпроса создавать «образцовые» начальные школы, была в особенности связана с общим отказом от атаки на традиционные учреждения и от «уравниловки» 1928–1931 годов. Школа № 25 стала ведущим актором в этом процессе пересмотра образовательного экспериментализма 1920-х. Иностранцам, конечно, показывали исключительный объект. Однако школа была вполне репрезентативна в смысле того нового упора на дисциплину, упорядоченность и зубрежку, который возобладал в сталинской системе образования. Статус образцового учебного заведения, присвоенный школе № 25, был значим для советской педагогики: школа оказывала влияние на различные повороты в советской политике образования по всей стране. Данная школа не создавалась специально для иностранных глаз, но посещения зарубежных наблюдателей (в этом и других случаях) стали важным фактором закрепления за ней статуса образцовой {352} 352 Holmes L.E. Stalin's School: Moscow's Model School № 25,1931–1937. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1999. .