Марк Вишняк - Дань прошлому

На одном из таких собраний у Кочаровского, кто-то в разговоре со мной упомянул, как о вещи общеизвестной, что средства на ведение исследовательской работы в сравнительно крупном масштабе Кочаровский получил от членов московской оппозиции после экспроприации ими 875 тысяч рублей из Купеческого общества взаимного кредита в Москве. Мой собеседник отказывался верить, что я мог этого не знать и, если бы знал, никогда бы не принял участия в группе Кочаровского. Я попенял Кочаровскому, как мог он не сообщить о происхождении средств. Но изменить положение и бывшее сделать небывшим я, конечно, не мог. От дальнейшего участия в "Академии" я наотрез отказался.

Это было тем легче, что безмятежному нашему житию в Финляндии пришел конец. Петербургское начальство, одно время "ушедшее" из Финляндии, вновь вернулось. И одновременно со всё чаще затягивавшимися на шеях революционеров "столыпинскими галстуками" Финляндии было предъявлено требование выдать угнездившихся на ее территории террористов, экспроприаторов, вообще революционеров. Гельсингфорс не был расположен играть в руку Петербургу и удовлетворить его требование.

С другой стороны, прямое ослушание грозило вызвать лишние осложнения. И нам посоветовали в общих интересах по добру, по здорову покинуть Финляндию без промедления. Спорить не приходилось. Политическая атмосфера накалялась с каждым днем. Кочаровский снова был вынужден перенести свою штаб-квартиру. На сей раз - в последний раз - он решил переселиться на италианскую Ривьеру, в Сестри. Я тоже отправился заграницу, но не с Кочаровским и его "труппой".

Мы вышли в море мрачным ноябрьским утром. Вместе с нами уезжал престарелый Лев Дейч. Море было неприветливое, бурное. Из всей русской компании дольше всех крепился и выдерживал испытание Осоргин. Прочих укачало в первые же сутки. Мы отлеживались в каютах и не поднялись на палубу, даже когда проходили мимо Швеции. Ветер стих, и качка прекратилась лишь в виду Штеттина.

Я проехал в Берлин.

IV. СТРАНСТВИЯ

В Берлине. - В Доме предварительного заключения.

- Освобождение и снова нелегальное положение. - Окончание университета. Первая и последняя защита. - Призыв. - Венчание. - Нерви, Кави, Париж. - Дело Азефа. - Разоблачение Свенцицкого. - Юриспруденция и публицистика. "Джентльменские соглашения" с Кокошкиным и Зволянским. - Прощание с Европой. Из Помпеи в Нарым. - Нарымский край в 1910-1911 гг.

1

Берлин был первым этапом на пути отступавших после поражения революционеров. Некоторые задерживались здесь только на короткий срок, чтобы передохнуть, учесть опыт, перегруппироваться. Другие осели в Берлине или двинулись дальше, в Париж, Лондон, Швейцарию, Италию, чтобы вернуться на родину только через десять лет.

В Берлине я нашел Орлова, который скрылся из Москвы в связи с арестами руководителей типографского союза. Из Орлова он превратился в Круглова и уехал в Петербург для продолжения своей полулегальной работы в профессиональном рабочем движении. Необходимость предъявления специального заграничного паспорта для выезда и въезда в Россию не служила препятствием для нелегальных. При выдаче заграничного паспорта не требовали ни фотографий, ни отпечатка пальцев, и всегда можно было воспользоваться чужим паспортом - родственника, знакомого, или специально сделанным фальшивым, - для проезда в ту или другую сторону. Да и пограничный контроль в эти годы был не слишком суров.

В Берлине оказались и Фондаминские, пережившие трагедию, закончившуюся благополучно. Фондаминский был командирован эс-эровским центральным комитетом на броненосец "Память Азова", но попал туда к "шапочному разбору", - когда восстание было уже подавлено. Он был схвачен и судим военным судом сначала в Ревеле, потом в Петербурге и, вопреки всему, был судом оправдан. По негласному совету одного из судей, Фондаминские немедленно покинули здание суда - и Россию, - чтобы избежать ареста в административном порядке.

Оправдательный приговор противоречил прочно установившейся практике военных судов и делал, конечно, честь судьям. Фондаминский обязан им жизнью. Всё же кое-что надлежит отнести и на его собственный счет. Он не пал духом, а мужественно и страстно отстаивал право на жизнь, свою и своих двух случайных товарищей по процессу. Внешностью, фигурой, искренностью, ораторским блеском он, видимо, произвел на судей такое впечатление, что оно вытеснило предубеждение против покусившегося на священные основы самодержавия инородца.

Возвращение в Россию Фондаминским было отрезано, и они отправились в Париж - в эмиграцию. Не знаю, как обернулась бы моя жизнь, если бы по приезде в Берлин я не получил ошеломившую меня весть об аресте моей кузины. Я был косвенно в том повинен. При аресте была обнаружена взятая по моей просьбе в Гельсингфорсе рукопись Кочаровского. Личная связь последнего с московской оппозицией и максималистами не составляла, конечно, секрета для Охраны. И арест был произведен по подозрению в причастности к максималистам. Больше того: было предъявлено конкретное обвинение - в увозе экспроприированных в Фонарном переулке максималистами 540 тысяч рублей.

Когда весть об аресте дошла до меня, я решил немедленно ехать в Петербург, где в Доме Предварительного заключения находилась кузина. Я понимал, конечно, что помочь ей я ничем не могу, но оставаться заграницей было психологически тоже невтерпеж. Заграничный паспорт достать было нетрудно. Сложнее было получить паспорт для проживания внутри России. Спустя некоторое время берлинская группа эс-эров уведомила, что меня ждет хороший паспорт в Смоленске. Распростившись с друзьями, я в начале 1907 г. отправился чрез Смоленск в Петербург. В транспортной конторе "Надежда" в Смоленске мне выдан был обещанный паспорт, который превращал меня в уфимского мещанина Журомского, Аркадия Васильевича, конторщика по профессии. Оставалось неизвестным, обладаю ли я настоящим паспортом или фальшивым и, если фальшивым, - скопирован ли он с настоящего или от начала вымышлен. На всякий случай я надумал биографию Журомского. Конечно, он не от рождения православный, а крещенный в православие; всё прочее, чтобы не сбиться, - следовало в биографии Журомского тому, как составлена была наша семья.

В Петербурге я явился в партийную организацию и получил назначение ведать железнодорожным районом, т. е. выделенными в особый "район" рабочими и служащими петербургского узла, которые примыкали к ПСР. Практически я должен был создать и редактировать нелегальный журнальчик, посвященный интересам железнодорожников, как эти интересы понимались эс-эрами.

Я назвал журнальчик "На рельсах" и стал собирать материал: "корреспонденции" с мест с описанием положения в мастерских и депо, изложением нужд и жалоб на местные неполадки и проч. Руководящие статьи и материал общего порядка лежали на мне.