Марк Вишняк - Дань прошлому

Я больше не видел Свенцицкого. Знаю, однако, что разоблачение не положило конца его религиозно-пастырскому призванию. В 1915 г. он выпустил малоинтересную книжку "Граждане Неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор с 35 рисунками и снимками". Книжка вышла в издательстве "Новый человек", имевшем задачей знакомить человека с "преобразованием духовной и физической природы человека". Прошлое, очевидно, не изменило умонастроения Свенцицкого он по-прежнему был занят "преобразованием" людских душ. И нашлись души, которые продолжали ему доверять. В годы моей эмиграции дошли слухи, что Свенцицкий сочетался законным браком с какой-то девицей из Краснодара и вскоре затем принял священство. Еще через несколько лет я слышал, что его проповеди в церкви на одной из Мещанских в Москве собирали толпы верующих. Потом его имя больше не упоминалось, и он навсегда исчез из поля, надо думать, не только моего зрения.

4

Среди волнений и бессонных ночей, проведенных в разрешении всё той же загадки, как могло это вообще случиться и как никто так и не заметил этого, на что у меня и по сей день нет удовлетворительного ответа, - неожиданно пришло приглашение от проф. Новгородцева придти к нему в ближайшее воскресенье утром, когда у него обычно собираются ближайшие ученики и единомышленники. Я, конечно, охотно принял приглашение.

Среди собравшихся находились знакомые мне Ильин и Алексеев. А среди неизвестных внимание мое привлек Ященко, Александр Семенович. Он интересовался проблемами федерации и развивал идеи, близкие к анархизму. По существу же, он был ярко выраженным типом оппортуниста. Проф. Ященко был едва ли не первым юристом-консультантом, не-большевиком, умудрившимся выехать заграницу с первой советской делегацией, возглавленной Красиным и Бухариным. Став опять-таки одним из первых "невозвращенцев", он быстро снова сменил вехи и стал редактором научного обозрения малопочтенного большевистски-своднического "Накануне". Умер же он на посту профессора международного права в Ковне, сумев сочетать близость к Вальдемарасу, диктатору Литвы, с близостью к Советам.

Гости Новогородцева вели оживленную беседу на текущие академические темы. Много судачили о только что появившейся книге проф. Хвостова по общей теории права и государства. Собравшиеся считали эти вопросы как бы своей вотчиной, и Хвостов расценивался как своего рода браконьер, охотящийся в чужих владениях. Критики подчеркивали компилятивный характер труда: одно взято у Иеринга, другое изложено по Штамлеру и т. д.

- Икс сказал мне, что (такая-то) глава у Хвостова оригинальна и заслуживает внимания, - заметил хозяин, пальцами перебирая свою ассирийскую бороду и улыбкой смягчая ядовитый намек, - Икс явно не читал Спенсера...

В один из промежутков, когда общий разговор оборвался, Новгородцев, сидевший рядом, обратился ко мне вполголоса с вопросом, знаком ли я с последней книгой Шарля Ренувье, одного из родоначальников прославленного через двадцать лет "персонализма". Я чистосердечно признался, что книги этой не читал. Это, видимо, решило мою судьбу: Новгородцев присматривался ко мне и примерял, гожусь ли я на то, чтобы быть оставленным при его кафедре. Он пришел к отрицательному выводу, и был, конечно, прав. В философы права я не годился.

Но визит к Новгородцеву не пропал даром. Он впервые заронил во мне мысль, которая раньше не возникала. Шер был оставлен при университете по кафедре политической экономии. Орлову предложили остаться на двух факультетах - по математике и по статистике. И я подумал: для философии права я недостаточно подготовлен, но того, что я знаю, может быть достаточно для кафедры государственного права?.. И я решил поговорить с Кокошкиным, научный путь которого шел как раз в противоположном направлении: оставленный по кафедре философии права предшественником Новгородцева Зверевым, Кокошкин стал специализироваться по государственному праву.

Кокошкин принял меня очень внимательно и дружески. То, что меня разыскивает департамент полиции, его нисколько не интересовало, и он на этом не задерживался. Мою "Личность в праве" он одобрил, но попросил написать для него специальную работу. И тут же наметил тему - "Судебная ответственность министров". Тема была интересная, и я, конечно, согласился написать новую работу. Но как быть, если нелегальное мое положение затянется на неопределенно долгий срок? Кокошкин разрешил проблему просто. Он не станет оформлять оставление ни на факультете, ни в совете профессоров. Раз я не добиваюсь заграничной командировки, ничего не изменится от того, что, вместо формального утверждения, будет действовать заключенное им со мной Gentlemen's agreement.

"Джентльменское соглашение" пришлось до нельзя кстати. Оно клало конец моему беспорядочному времяпрепровождению. Революционной работой заниматься я, да и не только я, не мог: эс-эровская организация была разгромлена Столыпиным и деморализована Азефом. И частная или общественная служба была для меня закрыта, как для нелегального. Мне предоставлена была новая, последняя отсрочка для отбывания воинской повинности, и я отправился с женой заграницу, в Берлин.

В течение нескольких месяцев я усердно штудировал историческое происхождение и юридическую структуру так называемых юридических лиц учреждений и корпораций, муниципалитетов и государства. Изучал Нейбекера, перечитал сочинения Гирке, Иосифа Колера и др. Оба последних читали еще свои курсы в берлинском университете, и я пошел взглянуть на этих прославленных знаменитостей и послушать их.

Гирке, высокий и худой, с пергаментного цвета бескровным и невыразительным, "лошадиным" лицом, не удовлетворял самым минимальным требованиям, предъявляемым к лектору. Это становилось очевидным при первом взгляде на аудиторию. Несмотря на мировую известность, он читал в очень небольшом зале, и в нем слушатели терялись, - так мало их было. По сравнению с Гирке, Колер был увлекательным лектором, - во всяком случае читал он с жаром. Колер был энциклопедически образован и считался авторитетом во многих областях права - сравнительного, семейного, авторского и др. Я попал на лекцию по его специальности: о семейном праве в разных законодательствах, в частности о семейных отношениях, регулируемых в России 17-го века Уложением царя Алексея Михайловича. Это последнее маститый ученый называл не иначе, как Уложением царя "Микайловича"...

Больше я не посещал лекций ни Гирке, ни Колера. Занимаясь регулярно в прусской королевской библиотеке, делая выписки из ученых трудов, размышляя над природой юридического лица, я неизменно возвращался к тому, что все мои занятия не имеют смысла, если я не в России, и что вообще я очутился в безвыходном положении.