Анатолий Левандовский - Потомок Микеланджело

Термидорианский переворот покончил с Революционным правительством и властью якобинцев.

Конечно же для Буонарроти то был страшный, сокрушительный удар. Он никак не мог осмыслить того, что произошло. Но, верный своим идеям и понимая, что термидорианская реакция, вспыхнувшая в столице, до периферии дойдет не сразу, он по-прежнему трудился, делая вид, будто ничего чрезвычайного не случилось и якобинская революция продолжает шествовать по земле. Более полугода пламенный сторонник идей Неподкупного вопреки всему продолжал воплощать эти идеи в жизнь. Именно в это время он затеял нашумевшее дело местного аристократа маркиза Палестрино, отхватив у него изрядную часть родовых земель в пользу крестьян, а затем, в ответ на жалобу потерпевшего, написав ему резкое письмо в якобинском стиле. Маркиз понял, что пожаловался не туда, куда следовало, и обратился непосредственно к новым термидорианским властям. Французский консул в Генуе радостно ухватился за представившийся случай. Он отправил заявление в Париж, утверждая, что так называемый Генеральный комиссар превышает свои полномочия, сеет вражду среди населения дружественной Франции страны и действует в духе «казненных тиранов».

Правительство термидорианцев опомнилось: как же могли они проглядеть, что еще остался и действует один из главных выкормышей тирана Робеспьера!

К этому времени в Италии уже не было народных представителей, которые могли бы заступиться за Филиппа: Робеспьер-младший погиб вместе с братом, а Кристоф Саличетти, верный своей натуре, предпочел уйти в тень, чтобы снова появиться на виду в более подходящее время.

15 вантоза III года [28]по приказу Комитета общей безопасности Филипп Буонарроти был арестован, а должность, занимаемая им, упразднена. В его бумагах, тщательно просмотренных, не нашли ничего одиозного. Тем не менее его под конвоем отправили в Париж. Он приготовил обширную оправдательную записку, рассчитывая выступить перед новым Комитетом общественного спасения. Но кого интересовали его оправдания? Кому они теперь были нужны? С ним не стали разговаривать, а просто бросили в одну из парижских тюрем наиболее строгого режима — в тюрьму Плесси.

Здесь-то Буонарроти и было суждено встретиться с Гракхом Бабефом, после чего начался новый этап его жизни…

…Но сейчас он думал не об этом. Он думал о том, что произошло сегодня на одной из улиц Соспелло.

«Вспомни Онелью…»

Конечно же он помнил о ней.

И сегодня вполне наглядно убедился, что враги о ней также не забыли.

В ближайшие дни произошли новые неприятности.

Филипп начал ходить на уроки по другим улицам, дабы не встречаться с той компанией.

Но оказалось, что этого не требуется: во всех домах вдруг, как по команде, стали отказывать ему.

А тут и Тереза заявила:

— Милый, мне очень неприятно говорить об этом, но вчера Дамвили уволили меня. В чем я провинилась — не знаю; в объяснения мадам вступать не стала.

Еще через день хозяйка второй семьи, где служила Тереза, прочитала ей длиннющую нотацию на тему о том, какими извергами бывают мужчины и как страшно жилось при якобинцах…

Буонарроти размышлял.

Все ясно: некогда он слишком ретиво проявил себя в этих местах, и его энергичная политика оставила по себе память. Недобрую память. Ибо бедняки, для которых он старался, конечно, давно о нем забыли, зато люди состоятельные, которых он прижимал, не забыли и не забудут никогда.

Значит, здесь жить невозможно.

Если его и не убьют, то уморят голодом — три франка в день, отпускаемые государством на ссыльного, не могли прокормить двоих.

Не откладывая в долгий ящик, он начал бомбардировать письмами местное начальство. Ему предложили сменить Сосиелло на соседний городок Мондови. Но что это могло изменить? Тогда, преодолев естественное отвращение, Филипп решил обратиться в более высокие инстанции: в вантозе XII года [29]он написал Реалю, а в начале термидора [30]— Фуше. «Я желал бы уехать из страны, — писал он Реалю, — населенной фанатиками и эмигрантами, над которыми исполнял некогда акты правосудия». В письме к Фуше он уже назвал и место, куда бы желал переехать: «Прошу, чтобы мне было позволено жить на родине Жан Жака, среди людей более терпимых, чем жители департамента Морских Альп».

Первый результат оказался быстрым и неожиданным.

Его вызвал к себе полковник, возглавлявший местную жандармерию.

— Сударь, — сказал он, — ваше поведение порицается господином префектом.

«Вот те на, — подумал Буонарроти. — С у д а р ь… г о с п о д и н о м префектом… Как они все заговорили…»

— Насколько мне известно, — прикинулся он непонимающим, — я не совершил ничего предосудительного.

— Да, но вы все свои письма начинаете обращением «гражданин», а заканчиваете приветствием «салют и братство»!

«Сами признались, что перлюстрируют мои письма», — подумал Филипп.

Он сделал удивленное лицо.

— Ну и что же здесь плохого?

Его собеседник вздохнул и покачал головой.

— Не притворяйтесь наивным. Все эти выражения принадлежат давно ушедшей эпохе. Их, как и эту эпоху, давно пора забыть. Забыть, понимаете вы? И вообще, искренно советую: меняйте ваш лексикон, иначе ни одна из ваших просьб удовлетворена не будет…

Из этого разговора Буонарроти заключил, что новоиспеченный император п о л н о с т ь ю порывает со всем прошлым и что, если он сам, Филипп, не изменит своего эпистолярного стиля, ему нечего ждать каких-либо поблажек.

Пришлось снова вспомнить о «макиавеллизме правого дела».

И тогда последовали милостивые разрешения.

В вантозе XIII года [31]ему было позволено съездить в Ниццу, а во фрюктидоре того же года [32]— совершить кратковременное путешествие в Женеву.

В Ниццу он отпросился под предлогом необходимости консультации у врача; консультация ему действительно была нужна, но совсем по другому поводу: он знал, что в этом городе проживают несколько филадельфов, и хотел встретиться хотя бы с одним из них, адрес которого у него имелся.

В прежние времена ему неоднократно доводилось бывать в Ницце, он любил этот очень красивый и жизнерадостный город. Сейчас он оказался в Ницце в самое лучшее время — здесь весна уже заявила о себе нежной зеленью и ранним цветением, воздух был до невероятности прозрачен, море спокойно, жители ходили в легкой одежде и еще не кончились ежегодные карнавалы, увеличивавшие обычную для Ниццы роскошь красок. Когда он вышел из дилижанса в центре города, его оглушили музыка, песни, крики; повсюду щедро сыпались рис и конфетти; прелестные девушки из-под бархатных полумасок посылали ему призывные улыбки, и он на момент почувствовал себя молодым; великолепная снедь манила с уличных прилавков, и он на момент почувствовал себя гурманом. Быстро сбросив ненужные ощущения, Филипп прошел по центральной улице Нотр-Дам, мельком взглянул на старинную готическую церковь, обернулся на высокий холм Шато, вспомнил, что в полуразрушенном замке на его вершине некогда томилась вдова адмирала Колиньи, перебрался на другую сторону ручья Пейана и очутился в Старом городе с тихими узкими улочками. Здесь, в рабочем квартале Рикье, проживал человек, которого он разыскивал…